Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 51. Марк Розовский
Шрифт:
Анна Ахматова
Могла ли Биче скрыть свои грехи И Данту самому в любви рога наставить?! … Я научила баб писать стихи, Но, боже, как их не писать заставить!Осип Мандельштам
Я пью за хрипатую астму. За желчь, что ползет из меня, За астры, за Данте, за пасту Зубную московского дня. За бабочку,Генри Миллер. Сексус
Я вынул шланг и начал процедуру. Сдуру.
Элси раздвинула ноги, и я вдвинул своего молодца в ее Триумфальную арку.
Мод подлезла снизу и своим горячим языком начала полировать мои шершавые овалы.
Мелани с пылающим лицом целовала Мод в ее сладкую щель.
Ханна с ленивой непредубежденностью кобры дразнила маткой граммофон, игравший Бахуса.
Тина, как загипнотизированная, смотрела на моего несгибаемого.
Флори залезла сверху и начала прыгать на моей вареной сардельке.
Джуди с вороватой методичностью аспирантки профессора Оксфорда цедила белый мед из моего осунувшегося крана.
Я врубился в Мону, затем сполз ниже, еще ниже, ниже некуда, пока не почувствовал в ее волосах вкус жженой резины.
Клео на коленях перед свечой читала Кольриджа, и ее трепещущие сиськи качались в ритме стиха.
«Надо что-то оставить для Иды!» — подумал я, но ее дымного влагалища не оказалось под рукой. Ида пошла подмыться в ванную.
Я двигался туда-сюда, но мой хобот пока отказывался затрубить.
Ирма мяла подушечками пальцев моего лилипута, ставшего сейчас великаном, а Долорес с Ребеккой вибрировали на столе, не сводя глаз с моего дырокола.
Внезапно я сообразил, что хватит, я устал, они все устали, а читатель устал вдвойне, потому что долго мастурбировал при нашей короткой вибрации.
— Никогда мне не было так хорошо! — сказала Элси, потом Мод, затем Мелани, Ханна, Тина, Флори, Джуди, Мона, Клео, Ирма и Долорес с Ребеккой.
У меня во рту был смрад химикалиев, запах подземки, вкус рыбьего клея и белого мяса тараканов, перемешанного с «Шанелью-976».
Тут из ванной вышла Ида, сама Чистота, нежное обнаженное создание, получеловек-полубожество, и стала мочиться мне на живот.
— Гав! Гав! — заскулил я от великого наслаждения, встал на четыре лапы и сдуру начал процедуру по новой.
Элси раздвинула ноги, и я вдул ей своего мастодонта в ее Триумфальную арку…
Владимир Высоцкий. Роли привередливые
Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самой авансцене Я ролей своих не помню, но играю — дико вою. Что-то Гамлета мне мало — кто теперь меня оценит? Чую с гибельным восторгом — я играю под балдою! Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее! Вы Любимова слушайте плеть! Но что-то роли мне попались привередливые. Слов сказать не успел, так хотя бы допеть. Я ролей не прошу. Я, качаясь, иду. Хоть мгновенье еще… А не то упаду. У-уу-у! Сгину я — меня пушинкой ураган сметет с дороги, И таким меня запомнит дорогой таганский зритель. Вы на шаг неторопливый перейдите, мои ноги. Хоть немного, но Актера и судьбу его продлите! Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее! Ох, как гложет мой мозг алкоголь! Но что-то роли мне попались привередливые. Лишь Высоцкого мне нравится роль. Я других не хочу. Я от боли кричу. Хоть мгновенье еще постою — и умчу…. Мы успели. На спектакли не бывает опозданий! Что ж партнеры отвернулись — воют злыми голосами! Или это Свидригайлов весь зашелся от рыданий? Иль Керенский и Лопахин говорят со сцены сами? Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее! Умоляю вас вскачь не лететь! Но что-то роли мне попались привередливые… Достоять. Доказать. Достоять и допеть! Я ролей уж не жду. Я стою на краю И для вас допою. Допою и допью… У-уу-у!Н.Г. Чернышевский. Что делать?
Да, это я сказал: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Но разве я виноват, что на следующий день в мире скончалось около сорока миллионов женщин?!
Вячеслав Пьецух. Новая московская философия
Сидели мы как-то где-то вшестером под банкой — завсектором Жучкин, инженер-конструктор Лыков и лектор-инспектор Гозенпуд (у каждого уж двоилось) и тихо-мирно разговаривали каждый о своем, то есть о Достоевском.
— Я, между прочим, однажды ехал с Федором Михайловичем в одной электричке, — сказал Жучкин, — он сидел там у окна и читал глянцевый журнал «Голые бабы» под редакцией Свидригайлова и все хихикал да в затылке чесал — как этакое огромное счастье столь хорошо построено на слезинке ребенка.
— А я Федора Михайловича в городском туалете у метро «Сокольники» встретил, — сообщил Лыков, — разговорились по-российски о вечном у писсуаров. То да се… Он мне свои русофильские идейки начал толкать, считая, что наша объевропеющаяся верхушка азиатствующего большинства все хочет соединить гейдельберговскую образованность с пензенской самобытностью и татаро-монгольской вольницей, перемешанной с чисто литовским экстремизмом нашего казачества, а я ему — его ж словами: до чего широк человек, я бы сузил, то бишь сначала надо, чтобы пиво бадаевское, которое мы сейчас из себя льем, хоть на чуть приблизилось бы к качеству баварского, а потом уж давайте, господа-товарищи, мировые проблемы решать.
— Не знаете, братцы, вы русского человека! — вмешался тут Гозенпуд. — Вот я с Федором Михайловичем в лифте нос к носу надысь столкнулся.
«Вам на какой?» — спрашиваю, приготовив на кнопке палец. «Мне в подполье!» — отвечает. Ну, думаю, если сам Достоевский не знает, где верх, где низ, то мне и подавно «все дозволено»: сегодня же от жены сбегу к Сонечке Шоколадкиной на часок-другой — побесовствуем!
Тут под банку зашел подслушавший весь этот интеллигентский бред наш истопник Слава — то ли не в меру трезвый, потому что злой, то ли злой, потому что не в меру трезвый.
— Эт-то что? — говорит. — Это все новая московская философия!
И погасил свет, при котором мы сейчас это читаем.
Сэлинджер. Над пропастью во лжи
Я ужасный лгун. Иду в школу, а сам иду к проститутке. Школа у нас гадкая, но гнусная. Я в ней учусь, но меня из нее вытурили. Все вокруг врут.
— Разрешите представиться, — говорю, — Джим Стил.
А на самом деле я Холден Колфилд.
Салли блондинка, а на самом деле проститутка.