Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 51. Марк Розовский
Шрифт:
Она снимает свое грязное платье, и я вижу — под мерзким лифчиком у нее что-то подлое подложено. Этот сучий лифчик я стаскивал в течение часа, потому что не мог, очень нервничал. При этом вспомнил дрянную книжку про одного скотинообразного утонченного мосье Блоншара, который говорил, что тело женщины — клавикорда и надо быть прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать. Вот такое дерьмо.
— Знаете что, — говорю я ей, — я вам заплачу, только чтоб у нас с вами ничего не было.
— А в чем дело? — спрашивает она и грязно садится ко мне на колени.
— Да ни в чем. Я тут недавно в пропасть упал и сделался импотентом.
— А что поломал?
— Клавикорду, — говорю. — В спинном мозгу.
— Ну, давай-ка, — говорит
Я дал ей пять вонючих долларов за то, что у нас ничего не было. А она недовольна:
— Цена десять.
Жуткая блондина. А когда голая — еще хуже. Была бы старая, толстая, намазанная проститутка, было бы лучше.
— У меня уйма денег, — сказал я, — но я могу только пять.
— Дай пять, — сказала она. — Еще.
Я ей не дал, потому что за что ей давать, если она не дала.
Мы попрощались. Когда она ушла, я долго сидел в своем паршивом кресле и, как идиот, думал, до чего вокруг все поганые, кроме Иисуса Христа.
На душе было отвратительно, омерзительно, гнусно, гадко, подло, пошло и жутко, но гораздо лучше, чем вся эта паршивая давидкопперфилдовская муть.
Андрей Белый. Петербурх
Добежавши с прискоками до туалета, Николай Аполлонович заколотился в закрытую дверь и просунулся носом — до надсаду, до хрипу:
— Пустите.
И — «Ааа…ааа…ааа…».
Он упал перед дверью уборной. Эти двадцать четыре часа…
Ввиду нараставших событий он пустил в штаны тонкую струйку конфетти.
Наконец дверь отворилась и — вышло тело, горящее фосфором, — Анна Петровна или Зоя — в такие моменты разжижается человеческий мозг — тень порхнула в провалище коридора, — через нос, по губам уползало пятно таракана.
А Николай Аполлонович Аблеухов-сын очутился в том месте — о, ни с чем не сравнимое место! — улепетнул в это место и сразу воссел на нимбовый круг стульчака, поджимая желтевшие ножки к груди, не подобрав лямки, повисшие к полу, — один-одинешенек, на огненном фоне горящей Российской империи — геморроидальный юноша, непробритый, нечесаный, просутулившийся, согнутый в позу орла не для золотомундирного мужа; и врезались тени: поворот головы, потный лоб, губы, бачки — на лице, бачок — на стене, скользкие трубы и глаза, как расплавленный цинк. Грохнуло. Бзд…
Желтовато-лимонные клубы вырвались наружу. Неизмеримости полетели, складываясь в пирамиду. Все это время он читал здесь «Логику» Милля и философа Сковороду. Бзд… ох-х…
— Бомба!
— Ай!
— Разорвалась! — слышалось из коридора.
Набежали лакеи там. Он голову бросил в руки,
лишился чувств, коридор — просинел, коридор — просерел… И — ставим тут точку.
К.С. Станиславский. О критике
Критика так же влияет на положение в театре, как астрономия — на положение звезд.
Александр Блок
Россия, нищая Россия, Мне джипы черные твои И «Мерседесы» легковые — В расхлябанные колеи — Как слезы первые любви!.. — Дорогой длинной мчатся звонко Без милицейского свистка — Уж лучше бы была бы конка Да песнь глухого ямщика!В.В. Розанов. Из заметок антисемита
Христос никогда не смеялся. И это самое убедительное доказательство, что Христос не был евреем.
Николай Гумилев. Канцона о конце
Сегодня, я вижу, особенно бледен твой вид, И в Африке даже верблюда подобного нет. Послушай: далеко-далеко на острове Крит Изысканный бродит Поэт. Его чувство меры, пожалуй, не знает границ, Его грациозный узор как волшебный фантазм. Пред ним водопады кипящие падают ниц, И жизнь нереальная глушит реальный маразм. Но страшная в джунглях давно уж охота идет. Убита веселая зебра, повешен за ногу павлин, И даже сам лев поупрятался в мраморный грот. Поэт, ты один… Ты в джунглях живой лишь один… Везде тишина. Не слышно ни воя гиен, Ни топота грозных вчера носорожьих копыт… Стада обезьян перебиты… Везде лишь разруха и тлен. Все спит по-мертвецки. Все замертво, намертво спит. Нет щебета в небе, и все ягуары молчат, Жираф, как подкошенный, пал, и лиана горит. Ах, сколько же крови пролито у озера Чад, Которое стало у нас почему-то островом Крит. Охотники злы. Не из сказки они к нам пришли. Их стрелы остры и испачканы соком отрав. Поймали Поэта в свои роковые силки Средь пальм под луною, где запах немыслимых трав. В трагическом нашем, тропическом нашем саду Сейчас воцарился желанный туманный покой. Ты плачешь?.. Послушай… Давно, в 21-м году Поэт был расстрелян ЧеКой.Андрей Платонов. Сокровенный котлован
Моя фамилия Дерьменко. Идет она от речки Дерьмовой, на берегу которой стоит наша деревня Дермищево, и от нашего бывшего помещика Дермигорева, чья прапрапрабабка жила в гареме у татарского хана Дерьмомлыка-бея, велевшего русским женам насыпать горстями курган дерьма после поражения его войска под Дерьмоградом.
На месте этого кургана умными губернскими властями решено было рыть революционный котлован имени Ильича, хотя революция шла сюда пешим шагом.
Перво-наперво строители запустили тут вечный двигатель местного производства, действующий моченым песком. А также однажды на стройку залетел аэроплан с товарищем Буденным для разгона во время парадов вредных туч и насекомых.
Народу для рытья социалистической ямы потребовалось больше, чем звезд в тоскливой прорве неба, оттого, может, скоро и наступил здесь новый всеобщий голод сразу после старого, который, впрочем, никогда и не прекращался.
— Айдын! — позвал Вощев, прислушавшись к треску своих костей и лежа после работы в овраге животом вниз, чтобы не видеть несчастный материализм истории, совершившийся на его глазах.
Девочка Айдын, жившая в позапрошлой жизни на глине Амударьи, оторвалась от своей сытости червяками и кореньями и, не глядя, как эта еда проходит внутри ее худого горла в желудок, отозвалась:
— Дурды!
— Ты спишь? — спросил он, желая умереть за строительство котлована.
— Дурды, дурды! — ответила Айдын и легла Вощеву под бок, чтобы, потеревшись о его грустное жилистое тело, извлечь энергию будущего социализма. — Не умирай давай, а то мне спать не на чем будет головой.
Вощев поднялся с тоскливой земли, увидел горизонт, заросший лопухами, и стал жадно есть дерьмо из недовырытой пади.