Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
И с этими словами, бросив недокуренную сигарету в урну, он скрылся за железной дверью морга.
Ни Ангелине Ефимовне, ни Ермакову никогда в жизни не приходилось бывать в полицейском участке. И вот пришлось. За столом сидел угрюмый сутулый полицейский в чине капитана. Перед ним лежала пачка советских денег и американских долларов, отобранных, очевидно, у Суканкасов. Тут же были стреляные пистолетные гильзы. Оружия бандитов почему-то не было.
Допрос был нудным, долгим. Следователь дотошно выспрашивал, где, когда, при каких обстоятельствах было совершенно нападение на Ан-24, кто, откуда и как стрелял. На последний вопрос
Одного допроса оказалось мало. Повезли еще куда-то. Ввели в белую, без окон, пустую комнату, приставили жандарма и запретили между собой разговаривать.
– Как здесь душно, - сказала Ангелина Ефимовна.
И жандарм - не тот, который был в госпитале, новый - сейчас же закричал на неё:
– Олмаз! Нылза гаварит! Молчок надо! Пожалста.
Второй допрос вел уже полковник. Допрашивал каждого в отдельности. И добивался того же, что и капитан: где? когда? как? кто?
Миновало более шести часов после того, как погибла Таня. А её мать Галина Ивановна, русоволосая, круглолицая, красивая женщина лет сорока, до сих пор не знала, какая участь постигла её любимую Таню. Она все еще получала и будет получать письма, написанные рукой дочери. Сегодня, пятнадцатого октября, пришло письмо, которое было послано в первых числах октября. В нем Таня сообщала, что нежданно-негаданно заболела гриппом. "Валяюсь в постели, - писала она.
– Злюсь на свою беспомощность. Ничего не могу делать. Ужасно тоскую по тебе, мамочка, реву, как теленок, и чувствую себя маленькой-маленькой... Одна я, совсем одна во всем доме. Мама, мамочка, где ты пропадаешь? Не могу без тебя. Умру, если сейчас же не приедешь..."
Галина Ивановна прочитала письмо, заплакала и сразу стала писать ответ:
"Доченька, солнышко! Никуда я не пропала. День и ночь с тобой. Всегда. Прямо бы сейчас полетела к тебе, родненькая, если бы имела крылья. Дура я. Рано выпустила тебя из материнского гнезда. Ещё бы хотя год надо было тебе пожить под моим присмотром".
На крылечке дома послышались тяжелые мужские шаги, кто-то бесцеремонно застучал палкой в дверь. Галина Ивановна бросила писать, выскочила в сени и увидела поселкового почтальона в длинном, набухшем от дождя плаще с поднятым капюшоном. Сердце матери упало. Руки задрожали. Лицо стало как снег. Парень поспешил успокоить её:
– Добрый день, тетя. Вам срочный телефонный вызов из Сухуми.
– Из Сухуми?!
– воскликнула Галина Ивановна, и её печальное, заплаканное лицо засияло от радости.
– Таня!... Выздоровела! Бегу, сынок, бегу, одна нога-там, другая-здесь.
Кое-как оделась, всунула босые ноги в резиновые сапоги и понеслась на почту. Зря торопилась. Долго пришлось ждать звонка из Сухуми. Снова запечалилась, затосковала мать. Наконец телефонистка сказала ей: "Говорите, Сухуми на линии!"
Схватила трубку двумя руками, побледнела, покраснела и, не помня себя, не видя никого, ничего не слыша, закричала:
– Здравствуй, доченька! Хорошо, что позвонила! Я вся извелась после твоего письма! С выздоровлением! Что?... Это не ты? А кто, кто говорит? Вот тебе раз!... Какая подруга?... Дуня? А где же Таня? Что с ней? Почему не пришла?
Губы матери леденели. Она не могла выговорить ни слова. Молчала. С ужасом слушала. С ужасом вопрошала:
– Срочно вылетать в Сухуми?... Зачем?... Что случилось? Тане плохо? Очень даже плохо?... Алло! Сухуми! Алло! Где же ты, Дуня? Скажи еще хоть слово!... Ну?...
Уронила трубку. Прислонилась к стене ни жива ни мертва.
– Вот тебе и грипп! Да что же это?... Да как же?... Ах, доченька! Тебе плохо, а я за тыщу верст от тебя! Что же делать?
Галина Ивановна на минутку заглянула домой, переоделась, взяла деньги, паспорт, сказала домашним, что уезжает к Тане, и побежала на автобусную остановку. На её беду, машина где-то застряла на размытой дороге, и когда придет, неизвестно. Надо было что-то придумать. Вспомнила одного доброго старого человека, Егорыча, и его лошадку. Бросилась к нему. Не отказал. Быстро запряг и поехал. Увы, не довёз куда надо.
Осенняя просёлочная дорога была в колеях и рытвинах, полных воды. Грязь по колена. Падали крупные хлопья снега. Лошадь, окутанная паром, усталая до изнеможения, из последних сил тянула в гору телегу. На охапке сена, в черном пальто, накрытая пуховым платком, полузасыпанная снегом, сидела Галина Ивановна. Робко, умоляющим голосом попросила возницу:
– Егорыч, нельзя ли...
– Понимаю, милая, всё понимаю! Я бы сам, будь помоложе годков на сорок, впрягся в телегу, как конёк-горбунок, и помчал тебя в тёплые края. Эх, укатали сивку крутые горки. Давай, милая, давай, родненькая!... Всё, не идёт. Вконец выдохлась.
Телега остановилась на крутом разъезженном скате горы. Мать соскочила на землю.
– Куда же ты, милая? В такую-то непогодушку!...
Что ей непогода! В бурное море кинулась бы. В огонь... В самую гущу волчьей стаи.
Егорыч долго стоял на лысом бугре под ветром и дождём и тяжко вздыхал, смотрел вслед удаляющейся землячке. Закурил, помахал на прощанье рукой и сказал:
– Давай, милая, топай! Пробивайся через все преграды. Такая твоя материнская доля.
Галина Ивановна шла по просёлочной осенней дороге. Месила грязь. Перепрыгивала через канавы. Обходила рытвины, полные мутной воды. Спотыкалась. Падала. Всё было. Сапоги, облепленные комьями глины, стали свинцово-тяжелыми. Пропитанная влагой одежда давила к земле. Силы были на исходе. Но Галина Ивановна не останавливалась. Шла и шла. По воде. Сквозь дождь. Сквозь ледяную крупу. Сквозь густые хлопья мокрого снега. Через угрюмый черный лес. По мосту, высоко вознесённому над рекой, по которой плыли молодые льдины. Километр за километром оставались позади. Вышла на берег реки, на дорогу, покрытую булыжником. Мелькали столбы.
Её догнал грузовик-фургон. Остановился. С колёс скатывалась вода. Раскаленный глушитель окутан паром. Из кабины высунул голову чубатый, хмельной от молодости, жаждущий развлечений шофёр.
– Красавица, нам, случаем, не по дороге?
Мать смотрела на него широко раскрытыми, полными смертной тоски и тревоги глазами и молчала. Падал снег. Гудел мотор.
– Извиняюсь, мамаша. Садитесь!
Бросилась в кабину. Молча уселась. Шофер беспокойно, с сочувствием приглядывался к ней. Проехав километра три или четыре, набрался храбрости и спросил: