Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22

Семенов Юлиан Семенович

— Почему?

— Все время здесь: с марта по июнь. В этом году хочу постараться закончить все к середине мая, чтобы хоть белые ночи дома встретить.

— Мало вам здесь белых ночей? — спросил Аветисян и, нагнувшись к Струмилину, тронул его за плечо. Струмилин сразу же приподнялся и посмотрел направо, туда, где вдоль по небосклону шла синяя полоска. Сейчас синяя полоска стала фиолетовой и приподнялась надо льдами.

Морозов, Струмилин и Аветисян переглянулись.

— Это к пурге, — сказал Струмилин Павлу, — имейте в виду на будущее: фиолетовый цвет —

самый гадкий для нас здесь, в Арктике. Сколько еще нам до места, Геворк?

Аветисян отошел к своему столу, помудрил там с логарифмической линейкой и ответил:

— Тридцать одна минута.

— Благодарю вас. Володя, ну как? Успеем до пурги?

— Успеем.

— Да?

— Пожалуй, успеем.

— Такой ответ сейчас мне больше нравится, — улыбнулся Струмилин.

В кабину заглянул Дубровецкий.

— Летчики-пилоты, бомбы, самолеты, очень что-то здорово стало болтать, — сказал он, — в меня вселяется страх.

— Выселите его, — посоветовал Павел.

— Вам хорошо, вы мужественные, а я весь соткан из видимых миру слез и невидимого миру смеха.

— Это наоборот цитируется, — заметил Павел.

— У Гоголя — да, — согласился Дубровецкий, — но самобичующая правда — вот моя походная визитная карточка.

— У вас их всего две? — спросил Морозов, подмигнув Павлу.

— Не понял…

— Что ж тут не понять: одна — походная, другая — стационарная. Одного такого шутника я уже знал.

— Кто же это?

— Двуликий Янус.

— Удар под микитки в шутливом разговоре, — сказал Дубровецкий, подняв указательный палец, как патер, — разрешался только одному человеку…

— Кому же? — спросил Морозов.

— Начальнику отдела сатиры в Мосгосэстраде.

— Квиты, — сказал Морозов, и все засмеялись.

— Подходим, Павел Иванович, — сказал Аветисян.

— Давайте-ка, Паша, — откашлявшись, скомандовал Струмилин, — спустимся и поищем льдинку.

Спускаясь, самолет попал в воздушную яму, и Дубровецкий, стоявший рядом с Морозовым за спинами летчиков, сильно ударился головой о переборки.

— О черт, — сказал он, — не хватало мне только лишиться языка! В Арктике это особенно весело.

— Во-он хорошая льдинка, Павел Иванович, — кивнул головой Павел на большое ледяное поле.

— Слишком хорошая.

— Вы не любите слишком хороших льдин?

— Не люблю.

— Очень хорошая льдинка, — сказал Морозов. Паша прав…

— Предлагаете сесть?

— Пожалуй, да.

— Дымовую шашку! — скомандовал Струмилин и повел самолет на бреющий полет.

Он долго утюжил льдину, куда дольше, чем ту, с которой ушли два часа тому назад.

— Ладно, — сказал Струмилин, — будем садиться. Люк приготовьте!

У открытого люка стали Морозов и Сарнов. Как только лыжи коснулись льда, они сразу же высунулись, чтобы наблюдать, не появится ли вода. Самолет плавно бежал по льду. Но когда левая лыжа проходила по небольшому сугробу, самолет качнуло, и Морозов, неловко растопырив руки, упал на колени.

Сарнов держал тяжелую

дверь люка. Он не мог отпустить ее, потому что, отпустив дверь, он сделал бы еще хуже: Морозова вытолкнуло бы немедленно на лед. А при огромной скорости самолета — это верная и немедленная гибель. Морозов пытался ухватиться пальцами, но его ногти скользили по обшивке, он неуклонно сползал вниз, неуклюже размахивая правой рукой и царапая ногтями по обшивке левой. Все это длилось какую-то долю секунды. И еще осталась доля секунды до того, как он вывалится на лед и разобьется.

Дубровецкий, сидевший на запасном бензобаке, не то чтобы бросился к Морозову. Каким-то непонятным, акробатическим движением он вскинул свое грузное тело и, распластавшись, полетел к Морозову. Он плюхнулся рядом с ним, застонал и в самый последний миг успел ухватить Морозова за воротник. Он затащил его в самолет, помог встать, поднялся сам и сказал:

— И все-таки оперативность — лучшее качество советской журналистики.

Сарнов, бледный до синевы, разлепил губы в улыбке.

— Ах, какой же вы молодчина, за вас Морозов должен свечу поставить!

— Религиозный дурман — опиум для народа.

Морозов хлопнул Дубровецкого по плечу и сказал:

— Будет вам, дружище. Что вы хитрите все время? Дуракам надо хитрить. С меня ужин в «Астории».

Подошедший Брок сразу же отреагировал.

— Обыкновенный питерский эгоизм, — сказал он.

— Почему?

— А с нами как быть? С москвичами?

Сарнов ответил:

— Мы пришлем вам коньяку заказной посылкой.

— Вы его еще вынесите нам на подносе, разлитым по стаканам, как дворникам.

— Вы извозчики, а не дворники.

— Зря вы спасали этого гражданина, — сказал Дубровецкому Брок, — понапрасну затраченный труд, который граничил с героикой. Во имя кого?

Сарнов выглянул в люк и замахал руками.

— Вода! Вода! — закричал он. — Вода под лыжами.

Снег, убегавший из-под левой лыжи, становился сначала голубым, потом серым, а потом и вовсе черным. По снежному полю тянулся черный след, будто рваная рана.

Струмилин негромко скомандовал:

— Газ!

— Есть газ!

Моторы взревели, и самолет резко повело вперед.

— Не хватит разбежаться, там торосы, — сказал Богачев.

— Верно. Отставить, — так же негромко и спокойно сказал Струмилин. — Будем разворачиваться. Тормоз, Володя.

Богачев, замерев, следил за работой Струмилина. Его, в который раз уже, поражала точность каждого движения командира. Но сейчас, в этот критический момент, когда все решалось мгновениями, Павел искал в Струмилине хоть каплю напряженности и той «мобилизованности», о которой он читал в книжках, описывающих подвиги. Никакой напряженности в Струмилине не было: он сидел, откинувшись на спинку своего кресла, и, спокойно управляя машиной, успевал перекладывать языком леденец. Он не выплюнул леденец, когда узнал про воду, а продолжал неторопливо сосать его, перекладывая языком с правой щеки за левую.