Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
На этот уже изрядно расшатанный пьедестал Есенин не взошел, нет. Широко, точно крылья, распахнув руки, еле касаясь ногой ступеней, он вспорхнул на него вполмига. [1574]
А. Б. Мариенгоф писал в «Романе без вранья»: «К слову: лицо его очень красили темные брови – напоминали они птицу, разрубленную пополам – в ту и другую сторону по крылу. Когда, сердясь, сдвигал брови – срасталась широко разрубленная темная птица». [1575] Иностранка Лола Кинел вспоминала «нависшие, словно крылья, темные брови». [1576]
У С. С. Виноградской возникло
Рассказывал он о жизни своей там в избе с земляным полом, о борьбе за существование и о борьбе с большими прожорливыми птицами, которые забирались в комнату и уничтожали все запасы пищи и воды…Птицы опрокидывали крышку и опорожнили кадку; они носили вилки, ложки. Больше всего и запомнилось описание этих птиц, – больших, беспокойных, сильных птиц. И сам Есенин, похожий на белую нежную птицу, словно вырастал, когда характерным движением рук описывал их. Он точно ощущал их и говорил: «Птицы милые, в синюю дрожь // Передайте, что я отскандалил». [1577]
Добавим, что Есенин любил лебедей (тоже больших белых птиц, хотя и других), которых он впервые мог увидеть плавающими по пруду у помещика Кулакова в с. Константиново, услышать свадебные, хороводные и другие народные песни с образом белой лебедушки, а потом прочитать о мифологической интерпретации символики этих птиц в трехтомных «Поэтических воззрениях славян на природу» А. Н. Афанасьева и трудах других ученых-мифологов, заинтересоваться древней мировоззренческой основой лебяжьей образности.
Окрыленность как характеристика персонажа
Продолжением и развитием темы ангельских крыльев – в противовес им – выступает есенинское пожелание человеку не отрываться от земли, то есть оставаться живым, не умирать: «Чтоб душа, как бескрылая птица , // От земли улететь не могла» (III, 281). Здесь видно, что Есенин выступает вопреки известному народному представлению о крылатости души, о ее возможности отделяться от тела и путешествовать над землей во время сна. Однако навсегда душа отлетает от бренного тела в момент смерти.
Авторское видение окрыленного человека как крылатого в буквальной метафоричности, о способности к великим делам которого свидетельствует размах больших его крыльев, дано в родственном иконописному ангельском изображении: «И лицо закрою крылом » (II, 66 – «Инония», 1918). Создается образ ангелоподобного человека, живущего в новой небесной стране. Соответственно урожай – вслед за евангельской притчей о птицах, которые не сеют и не жнут, но всегда бывают сыты, а также вслед за ниспадением на землю по божественной воле манны небесной – представлен как звенящие на ветру хлебные колосья: «Новый он сбросит жителям // Крыл колосистых звон » (II, 66). Возникает неожиданный образ звучных крыльев-колосьев, образованный как дальнейшее развитие цепочки от петушиных (птичьих вообще) крыльев и ангельских крыл.
Однако в «Инонии» крылатый образ не так-то прост и несводим ни к ангельскому чину, ни к крылатости колоса. Согласно иконописному канону, ангелы шестикрылы – вспомним безусловно известные Есенину слова пророка Исайи и основанные на них пушкинские строки: «И шестикрылый серафим // На перепутье мне явился» («Пророк», 1826), а также есенинское «Что в елях – крылья херувима …» (I, 45 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914). Число крыльев у есенинского лирического героя в «Инонии» превышает все известные тварные (например, у насекомых – с учетом подкрылков) и божественные (так, у серафимов шесть крыльев) пределы. Вероятно, это произошло из-за соревновательности с Пушкиным и особенно потому, что автор описывает «иную страну», с иным – возможно лучшим! – вероучением:
Грозовой расплескались вьюгою
От плечей моих восемь крыл (II, 62).
Конечно, можно еще поразмышлять о вероятностной соотнесенности есенинской «восьмикрылости» с богородичным иконописным каноном Неопалимая Купина: Богородица изображена с младенцем Христом на руках и вписана в кругообразно-зауженные ромб и квадрат, что отдаленно напоминает «крылатый» восьмиугольник. Этот иконописный тип славился широчайшей известностью на Руси как оберег от пожара: существовало поверье, что обход вокруг горящего дома с Неопалимой Купиной усмиряет огонь и не позволяет ему перекинуться на соседние постройки. Такое поверье до сих пор бытует в с. Константиново.
Облик самого Есенина остался «крылатым» в памяти некоторых его современников: «“Боже мой, Боже мой, да ведь это ангел с разбитыми крыльями”, – неожиданно сказал один молодой красный драматург» [1578] (о поэте 15 апреля 1924 г.). С. С. Виноградская приводит бытовавшее при жизни Есенина наименование его окружения из числа начинающих поэтов – «есенинские птенцы». [1579]
Кроме того, известен и облик ангелоподобного Есенина, созданного его современниками. В частности, именовала поэта ангелом Айседора Дункан, будучи его женой: «Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос: “Anguel”». [1580]
И все-таки в генетической праоснове вся символика крылатости в «Инонии» восходит к образу курочки, ибо налицо соотнесенность двух пар строк: «Я сегодня снесся, как курица , // Золотым словесным яйцом » и «Все молитвы в твоем часослове я // Проклюю моим клювом слов » (II, 62, 63).
Еще дальше от образа петуха отстает метафора окончания солнечного дня, отсылающая к домашней птице лишь упоминанием крыльев и с помощью цветового эпитета – вспомним красочного гордого красавца-петуха: «Гаснут красные крылья заката» (IV, 127 – 1916). Этот поэтический образ основан на народном выражении, распространенном повсеместно, в том числе и на Рязанщине: «пустить красного петуха», то есть устроить пожар. [1581]
Есенин ценил удачные образы, восходящие к птичьей символике и пропущенные поэтом сквозь индивидуально-авторское видение мира. Н. Д. Вольпин вспоминала, как при прочтении ее стихотворения «Седьмой этаж» Есенина привлекло двустишие «Простерлось в комнате, ложась на крыши // Плавучей ночи лунное крыло» и он сказал: «А вот это образ! Зримый образ!». [1582] Вероятно, Есенин мог увидеть в усложненной и удаленной от лежащего в основе птичьего образа и метафоры наступления ночи родственную его поэтической линии воспевания крылатости птиц метафоричность.