Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Крылатая мельница
Тему «крылатых стропил» («…за звоном стропил // Несет ее шорох неведомых крыл ») дополняет образ мельницы-птицы из стихотворения «Теперь любовь моя не та…» (1918), подчеркивающий ее сугубую принадлежность земле, неотъемлемость от сельского мира при всей устремленности в небеса: «Так мельница, крылом махая , // С земли не может улететь» (I, 149). Наблюдается череда сложных уподоблений: невольный в своих желаниях человек приравнен к мельнице, похожей на птицу, но все-таки люди и хозяйственные постройки укоренены в родной почве, и (в подтексте) даже петух самыми сильными взмахами крыльев не способен взмыть в небеса. Что касается словосочетания «крылом махая», то здесь можно допустить употребление поэтом единственного числа существительного в расширительном и обобщающем значении, как более выразительной детали по сравнению с «крыльями махая». Также возможно зрительное восприятие всех движущихся лопастей мельницы как слившихся в единое крыло. Во всяком случае, представления об ущербности мельницы здесь нет; оно возникнет несколько позже, в другом варианте образа мельницы-птицы.
Образ мельницы-птицы из «Руси советской» продолжает пушкинскую ассоциацию: «Здесь даже мельница – бревенчатая птица // С крылом единственным – стоит, глаза смежив» (II, 94 – 1924). Крылатой видится ветряная мельница; в окрестностях же Константинова стояла водяная «колотушка», [1583] которую нельзя зрительно уподобить птице. В черновом автографе «Руси советской», хранящемся в РГАЛИ, указанные стихи имеют редакцию, отсылающую как раз к ветряку: «Ветрянка-мельница – бревенчатая птица // Курлычет жалобно в просторы сирых нив» (II, 230, стихи 7–8). Понятно, что однокрылость мельницы свидетельствует о ее нерабочем состоянии, причем разрушенность оказывается всеобщим и все поглотившим качеством, которое подчеркнуто Есениным при помощи частицы «даже». Это есенинское настроение безысходности относится не только к советской власти, оно гораздо шире и прежде уже было распространено на всю любимую родину с помощью сходной «птичьей» характеристики – « С крылом подбитым Русь» (II, 216 – «Иорданская голубица», черновой автограф ИМЛИ, стих 12). Получается, что советская власть получила в наследство пришедшее в упадок и разрушенное хозяйство.
Наоборот, в «Стансах» в том же 1924 г. крылья мельницы показаны во всей положительной мощи – исправно вращаемые ветром, и с ними сопоставляются мыслительный процесс и теоретизирование по поводу новой исторической эпохи, шествующей под знаменем Ленина и ленинизма:
Что имя Ленина
Шумит, как ветр по краю,
Давая мыслям ход,
Как мельничным крылам (II, 136).
И затем продолжающий «птичью» символику в стихотворении «Синий май. Заревая теплынь…» (1925) образ дома-птицы с деревянными ставнями или наличниками (намеченный лишь несколькими штрихами этот зримый образ допускает разную трактовку) остается цельным и нерушимым; причем он, как обычно у Есенина, показан в движении, во взмахе раскрытых крыльев:
В деревянные крылья окна Вместе с рамами в тонкие шторы Вяжет взбалмошная луна На полу кружевные узоры (I, 211).
«Голова моя машет ушами, Как крыльями птица»
В поэзии Есенина порой происходит совершенно неожиданный генезис многосложного образа: например, в стихотворении «Прощание с Мариенгофом» (1922) возник образ ушей-вёсел:
Мои рыдающие уши,
Как вёсла плещут по плечам? (IV, 185).
Глагол «плескать» отсылает не только к водной стихии и к вёслам, но и к взмаху птичьих крыльев. Далее Есенин несколько видоизменит образ ушей-вёсел и в «Черном человеке» придет к куда более неоднозначному образу:
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь… (III, 188).
Традиционно в литературоведении считается, что этот образ машущих ушей-крыльев явился логическим развитием и завершением подмеченной поэтом во время его поездки на Кавказ забавной реальной сценки-«дива», которую он запечатлел в стихотворении «Батум» [1584] (1924): «Ходит полоумный // Старичина, // Петуха на темень посадив» (IV, 213). Есенин старательно выискивал наиболее точно характеризующие ситуацию слова – это хорошо прослеживается по целому ряду вариаций в черновом автографе (РГАЛИ) двух соседних строк, в которых образ петуха на голове остается неизменным даже в тех стихах, где птица не названа, но сохранилось то же ситуативное словесное окружение:
II Ходит полоумный старикашка
С петухом на голове
III Носит полоумный старичина
На затылке
IV Носит полоумный старичина
С петухом на голове и т. д. (IV, 311).
Этот жизненный случай настолько впечатлил Есенина, что он сообщил о нем в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Однажды утром мы после кутежа едем к Лёве и видим такую картину: идет на костылях хромой старик, тащит привязанную за пояс тележку, в тележке два щенка, на крыльях тележки две курицы, а на голове у него петух. Когда он идет, петух машет крыльями. Зрелище поразительное» (VI, 192–193, № 192). С. С. Виноградская указывает, что Есенин разыгрывал подобные сценки с домашней птицей: «Возвращаясь из деревни в Москву, он брал с собой живую курицу, сажал ее на голову и в таком виде приезжал на квартиру». [1585] Какие генетические истоки были у этой сценки: свадебный ритуал с принесением живой курочки для новобрачной в дом ее мужа, обычай впускать первым петуха при переселении в новую избу, предварительное проигрывание будущего эпизода задуманного литературного произведения? (См. также об этом в главе 7.)
Есенинский образ птицы, машущей крыльями над головой человека, отдаленно напоминает заглавный персонаж из «Сказки о золотом петушке» (1834) А. С. Пушкина:
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился… [1586]
Это не единственный пушкинский образ, вовлеченный Есениным в собственную метафору машущих крыльев (о другой ассоциации со строками Пушкина см. ниже).
Упоминание о подаренном Есениным живом петухе (что типологически близко свадебной курочке, принесенной в дар новобрачной) приводит также А. К. Воронский: «В одно из более ранних посещений он принес ему в подарок… живого петуха». [1587] И. И. Марков сообщает, что в последнее свое пребывание в Ленинграде в 1925 г. «в день приезда Есенин побывал у Ильи Садофьева с несколько необычным подарком – принес старому знакомому живого петуха, держа его под мышкой». [1588]
С. Н. Кирьянов полагает, что смысл есенинской маячащей и машущей ушами-крыльями головы-птицы сводится к мучению, и в своем предположении опирается на этимологию Макса Фасмера, производящего глагол «маячить» от «маять», а от последнего же произошло и «махать». [1589] Со ссылкой на наблюдение А. Субботина, автор находит, что дальнейшее развитие образа до «шеи-ноги» обозначает человеческую шею, сливающуюся с ногами петуха, и эта картинка могла быть завлекательным приемом ярмарочного шута. [1590] Далее исследователь приводит упоминание Дж. Фрэзером в этнографо-религиоведческой монографии «Золотая ветвь» (1911–1915 годы; пер. на рус. в 1980 г.) первобытного и нерусского обычая приносить домашнюю птицу в жертву голове посредством втирания ее крови себе в лоб. С. Н. Кирьянов видит у Есенина противопоставление головы как символа верхнего мира и ноги как знака земли, нижнего мира, потому предполагает смену двух сакральных действ: обряд жертвоприношения также предшествует ритуалу гадания, как жертвенную птицу сменила «ночная зловещая птица». Полагая гипотезу С. Н. Кирьянова слишком фантастической, тем не менее добавим, что на Руси существовал обычай резать домашнюю птицу в осенний день св. Косьмы и Дамиана, отчего эти святые звались «курятниками», им посвящалась первая отрубленная петушиная голова (см. выше).
Нам посчастливилось услышать в д. Волхона, соседней с Константиновым, от местной жительницы А. А. Павлюк, 1924 г. р., фразу об оглушенном громом человеке – со включением слова «маячить», что наводит на мысль о возможном диалектном смысловом употреблении Есениным этой лексемы: «А если вот оглушуть там, глухой делается, прям вот не ма я чить – в землю закапывають, в землю, вот какая-то магнит есть, вот!». [1591]
В с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. глагол в отрицательном значении «не маячить» применим к мужчине, не способному к супружеской жизни в ее физиологическом понимании. [1592] Следовательно, есенинская фраза «Ей на шее ноги // Маячить больше невмочь» сообщает о невозможности совершать действия, об усталости и оглушенности; последнее более конкретное значение не только подтверждается особенностями константиновского диалекта, но и контекстным смыслом данного глагола.
Нам бы хотелось также обратить внимание на незамеченную лексико-синтаксическую близость анализируемого начала есенинской поэмы «Черный человек» с фрагментом сна Татьяны из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. Сон наполнен чудовищами и фантастически-страшными ощущениями пушкинской героини, развертывающимися на свадебном фоне и связанными с мыслями девушки о женихе. Выставление в чертовском обличье участников свадьбы именно со стороны жениха объясняется мировоззренческой антитезой «свои – чужие» и поверьем о том, что именно во время свадьебно-го обряда (в этот неустойчивый переходный период из холостого состояния в женатое) можно легко «испортить» молодых колдовскими чарами, о чем повествует множество быличек.