Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Гораздо позже В. А. Мануйлов вспоминал, как «Сергей рассказывал всегда одно и то же: о неладах с отцом…». [794] Этот факт Есенин отразил в строке: «Отцовские заветы попирая» (II, 149 – «Метель», 1924).
А. Н. Есенин хотел отдать сына в Учительский институт и был недоволен несогласием Сергея и его стремлением посвятить себя поэтическому творчеству. А. Н. Есенин полагал, что стихотворством невозможно прокормиться – эта мысль получила отражение позже в строках: «Что у отца // Была напрасной мысль, // Чтоб за стихи // Ты денег брал побольше» (II, 128 – «Письмо от матери», 1924).
А. Н. Есенин имел право требовать от сына послушания. Ведь он – один из немногих жителей с. Константиново – оплачивал учебу сына в 1909–1912 гг. в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, тратя
Почему Есенин в юношеские годы был так критически настроен по отношению к отцу? Да и позже поэта рецидивом посещали раздумья о давних разногласиях с отцом. Было ли это проявлением извечного мужского соперничества за личную власть между признанным лидером (или лидером по праву старшего) и нарождающимся властелином?
Когда Есенин стал старше и узнал некоторые нюансы взаимоотношений родителей, возросло его почтение к отцу. Это видно из обращения к А. Н. Есенину в письмах: «Дорогой папаша! Я тебе ничего дурного не сказал, кроме жалобы на мать. Если тебе обидное есть, то прости меня. <…> Любящий т. сын Сергей» и «Дорогой отец, привет тебе и пожелания» (начало декабря 1916 г.; 1920 г.). [796] О почитании Есениным родителей и особенно отца вспоминала младшая сестра Александра: «К отцу и матери он относился всегда с большим уважением. Мать звал коротко – ма, отца же называл папашей ». [797] А. Б. Мариенгоф сообщает о снисходительно-покровительственном отношении поэта к отцу: «Есенин слушал отца недоверчиво», «вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике», а «под конец Есенин давал денег и поскорей выпроваживал старика из Москвы». [798]
В своем «взрослом» творчестве Есенин упоминает имя отца как важный духовный ориентир и главный жизненный критерий, необходимый сыну; однако неисполненность отцовских мечтаний выросшим и избавившимся от родительской опеки сыном отдается горечью в словах матери: «Ты был так кроток, // Был ты так смиренен. // И говорили все наперебой: // Какой счастливый // Александр Есенин!» (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).
Однако в сознании поэта навсегда остается восприятие отчего дома как родового гнезда, как хранилища детских воспоминаний и одновременно центра мирового порядка. Цельность мира рушится, если надолго отлучаться от родительского дома и забывать «малую родину» – тем более в эпоху стремительных изменений социального строя: « Отцовский дом // Не мог я распознать» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924). Причем особая тяга (может быть, неосознанная, но неизбывная) к родительскому дому у Есенина обнаружилась не в советский период, а гораздо ранее – во время революционного перелома, проявившего свое «лиминальное», [799] то есть «пороговое», «пограничное» значение для всех современников бурных событий. Уже в революционно-библейских «маленьких поэмах» и стихотворениях, начиная с 1917 года, Есенин взывал: «И ты, мой отчий дом! » (II, 42 – «Октоих», 1917); «Где ты, где ты, отчий дом …» (I, 117 – 1917). В тот же творческий период образ «отчего дома» расширяется у Есенина до «отчего края» и, в соответствии с библейским патернитетом, располагается в раю: «И в том раю я вижу // Тебя, мой отчий край » (II, 44 – «Октоих», 1917).
В тот же период творчества Есенин расширил понятие «отец» до множественного и собирательного образа: «Как взойду, как поднимусь по ней // С кровью на отцах и братьях?» (II, 49 – «Пришествие», 1917).
Именно по отцу сверял свои помыслы и жизненные ориентиры Есенин, став взрослым. И. А. Оксенов напомнил ответ поэта на заданный вопрос на его творческом выступлении в апреле 1924 года:
Когда Есенину (это уже за кулисами) был задан вопрос, бывает ли он у себя на родине, он ответил: «Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией…». [800]
В период творческих исканий в духе «революционной религиозности» 1917–1919 гг. фигура реального отца совместилась с идущим от библейской образности мифологическим персонажем – «отчарем», являющимся заглавным героем «маленькой поэмы» 1917 года. Получился сложный и многогранный образ «отчаря» – «обновленного мужика» и одновременно «чудотворца», который побеждает «лихо» по-старообрядчески «двуперстным крестом», сидит «под облачным древом // Верхом на луне» (как отец под деревом) и укачивает душу подобно укачиванию сына на ноге (II, 35–38).
Сотворение нарочитого кумира из собственной личности
Высвобождение из-под родительской опеки, оставление отчего крова, осознание себя самодостаточной личностью приводит к освоению новой ступени жизненной лестницы. Низвержение кумиров влечет за собой постановку на освободившееся место себя как «меры всех вещей», «внутреннего цензора» и главного судьи над собственной личностью. Увлекаясь библейской притчевой образностью в первые революционные годы, Есенин в «маленькой поэме» 1918 г. «Инония» мнит себя (как лиро-эпического героя) божественным проповедником: «Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61). Предшествующие идеалы (в том числе и главный – Иисус Христос) не просто отвергаются, но отбрасываются с негодованием – будь то духовная ипостась или воплощение в материальном символе: « Тело, Христово тело , // Выплевываю изо рта » и « Я кричу, сняв с Христа штаны » (II, 61, 63 – «Инония», 1918).
Но и в тех сочинениях Есенина, в которых прямо не назван Иисус Христос, а лишь угадывается его незримое присутствие, автор совершает попытку утвердить себя как талантливого литератора: «Говорят, что я скоро стану // Знаменитый русский поэт . // Воспою я тебя и гостя» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). Через два года Есенину стало казаться, что ему удалась попытка стать единственным и непревзойденным в своем роде: «Русь моя! Деревянная Русь! // Я один твой певец и глашатай » (I, 153 – «Хулиган», 1919).
Любой талантливый поэт творит новые миры, правит создаваемой им поэтической вселенной: в ней он царит как Бог. На этом основании (которое иногда превратно трактуется обыкновенными людьми, далекими от поэзии и не постигающими нюансов психологии художника-творца) Есенин, по свидетельству современников, иногда позволял себе «выкрики» вроде следующих: «Я бог!», «Я всё». [801]
Идея творчества, равная по значимости акту божественного первотворения и на новом этапе развития – творческому переделу мира и нового строительства, с «пафосом отрицания» провозглашена в «Инонии» (1918): «Даже Богу я выщиплю бороду // Оскалом моих зубов… Я иным тебя, Господи, сделаю, // Чтобы зрел мой словесный луг!» (II, 62). Запечатленное в «маленькой поэме» состязание с первотворцом в обустройстве Вселенной и даже богостроительство – сотворение иного Бога, – все эти идеи не только, что называется, «витали в воздухе» в революционную эпоху 1917–1918 гг., но уже имелись в фольклоре. В есенинских строках ощутима аллюзия на поговорку о счастливом человеке: «Он сумел ухватить Бога за бороду». [802]
Для воплощения идеи сотворения кумира из собственной личности показательно то обстоятельство, что поэт рассуждает с самим собой отстраненно, как с другим человеком, причем даже не с двойником, но при этом оставаясь в русле своей прежней юношеской логики, применяемой им ранее к образам Христа и Будды – «Я есть ты»: «Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, // Подымать глаза…» (I, 132 – «Проплясал, проплакал дождь весенний…», 1917).
Эту же черту есенинского характера – стремление создать нечто особо громадное и значимое, сотворить кумира из своего «я» при всей скромности житейского быта, непритязательности к бытовым условиям – подметил современник Ю. Н. Либединский: