Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Нас окружает почти вся пивная.
Еще минута, и Есенин стоит на стуле и, жестикулируя, читает свои короткие стихи». [826]
В символическом плане трактовал Лазарь Берман покорение литературных высот Есениным: «Известность его пересекла границы страны, изведал и он вершины и пропасти». [827]
По мнению Есенина, основанному на народных воззрениях, последнее покорение пространства – посмертное, которое он отвергал или, по крайней мере, хотел отодвинуть во времени, предпочитая полету души, ее последнему отлету земную телесную бодрость: «Не хочу я лететь в зенит , // Слишком многое телу надо» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923).
Странничество как обход владений и одновременно поиск себя
Странничество как образ жизни было весьма присуще Есенину. Оно культивировалось в мальчике с детства совершением паломничеств в далекие монастыри, отправкой на учебу в удаленное за десятки километров с. Спас-Клепики и затем в Москву. Наглядным примером странничества выступали родные дед, ходивший с барками по рекам вплоть до Санкт-Петербурга, и отец, служивший приказчиком в мясной лавке в Москве и лишь наездами навещавший семью. Да и мать была отдалена от сына в его раннем детстве, находясь «в прислугах» в Рязани. Таким образом, странничество как жизненная судьба было предопределено и изначально обусловлено для Есенина. Поэтому неудивительно, что поэт избрал путь скитальца и бродяги, считая его чуть ли не единственно возможным, характерным для всех людей, неодолимым и всеобщим.
Есенин хранил в своей библиотеке книгу «Судьба России…» (1918) Н. А. Бердяева, в которой мыслитель рассуждал о типичности странника для нашей отчизны: «Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник – самый свободный человек на земле. <…> Странник – свободен от “мира”, и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах. Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника. Русский тип странника нашел себе выражение не только в народной жизни, но и в жизни культурной, в жизни лучшей части интеллигенции. И здесь мы знаем странников, свободных духом, ни к чему не прикрепленных, вечных путников, ищущих невидимого града. Повесть о них можно прочесть в великой русской литературе». [828]
Есенин также осознавал удел странничества как стойкую литературную традицию, созданную и даже прославленную знаменитыми предшественниками. Следуя всеобъемлющей фольклорной и литературной логике выстраивания ведущего «путевого сюжета» и всевозможных «дорожных мотивов», Есенин стал воспевать образ странника в собственных стихах. В стихотворении «Снежная замять дробится и колется…» (1925) поэт делал выводы о сложившемся жизненном пути – «Много я видел и много я странствовал» (I, 280), и дошел до широчайшего обобщения: «Все мы бездомники, много ли нужно нам» (I, 279).
Однако странничество, будучи уделом избранных, остается непонятным и не приветствуемым большинством людей способом проживания жизни – поэтому в мотиве странничества звучат горькие нотки: «Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый // Бог весть с какой далекой стороны» (II, 95 – «Русь советская», 1924); «Грустно стою я, как странник гонимый» (I, 287 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 1925). Вовлеченный в странничество человек не может свернуть с раз избранного и предопределенного судьбой пути: «Не вернусь я в отчий дом, // Вечно странствующий странник» (I, 228 – 1925).
Идея странничества как способа постижения смысла жизни имеет в своем генезисе древнейший мифологический мотив странствования бога. Рязанский филолог О. Е. Воронова указывает: «В своих первоистоках этот мотив восходит к одной из древнейших общемировых культурных традиций – так называемой “теофании”, мифологическому представлению о том, что Бог в человеческом облике, в образе гостя ходит по земле. С сюжетами на эту тему, в русской традиции приуроченными к времени от Пасхи до Вознесения, Есенин мог познакомиться в книге А. Н. Афанасьева “Народные русские легенды”. Это представление нашло отражение и в русских пословицах, зафиксированных В. И. Далем: “В окно подать – Богу подать”; “Просит юродивый, а подаешь Богу”». [829]
Идея странничества восходит к странствиям Христа : по народным воззрениям, после воскресения – с Пасхи до Вознесения – Он странствует по земле. Старожилы с. Константиново сообщают об обрядовом печении по этому поводу: «Когда “лестницы” пекли? На Вознесенье! Когда Вознесенье бываеть? Конец Паски? Да, после Паски. “Лестницы” пекли. <С тремя перекладинками? – Е. С. – Старожилы показывают жестами.> Ну, не с тремя, а сколько угодно, как выйдеть – такие вот лесенки делали и запекали. Они были, ну как тебе сказать, ну как на теперешние, что ли, палочки хрустящие <похожи>, так и они запекутся там, и они хрустели. Вот какая была красота! Ну, это в честь праздника. В честь Вознесения, когда Господь на небо улетел по лесенке. И “лесенку” делали, чтобы Бох на небо по лесенке. Отмечали вот так – такой обычай». [830]
В «Автобиографии» (1924) Есенин сообщает о том, что в детстве от «слепцов»-паломников слышал «духовный стих» о странствующем Христе – «о женихе, светлом госте из града неведомого» (VI (1), 14). В юности Есенин сам стал сочинять произведения на тему странствий Иисуса по земле, посещения им людей, оставаясь неузнанным. К ним относится ряд стихотворений 1914 г.: «Шел Господь пытать людей в любови…», «Осень», «Не ветры осыпают пущи…», «Сторона ль моя, сторонка…», «Сохнет стаявшая глина…», «Чую Радуницу Божью…» Поэт прочерчивает разнообразные сюжетные линии как бы единого в своей композиции повествования. Вот «Схимник-ветер шагом осторожным // Мнет листву по выступам дорожным // И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Осень»). Вот «в каждом страннике убогом» угадывается: «Не Помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой» и «под пеньком – голодный Спас» (I, 44, 45 – «Не ветры осыпают пущи…»). Вот ощущается, что у каждого странствующего богомольца «впилась в худое тело // Спаса кроткого печаль» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…»). Вот в русском контексте праздника Входа Господня в Иерусалим: «Пахнет вербой», «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет» и поникшие сосны и ели восклицают «Осанна!» (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…»). Вот на Радуницу: «Под венком, в кольце иголок… мерещится Исус» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…»).
Среди прочих особенно выделяется своей традиционностью, народной трактовкой и подачей в фольклорном толковании архетипический сюжет о том, как Господь «выходил… нищим на кулижку» и встречал «старого деда», протягивавшего ему как «убогому» и «болезному» «зачерствелую пышку» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…»).
Образ Богочеловека, который странствует по земле незримым либо в самом непритязательном облике обездоленного и юродивого, выступает высочайшим нравственным идеалом. Желание воспринять частицу духовного совершенства, стремление к истинному подвижничеству побуждают избранных людей стать «не от мира сего» и начать паломничество. Этих заступников русского православия Есенин также живописует в стихотворениях 1914 г.: «Пойду в скуфье смиренным иноком…»
С наглядным, зрительным представлением о странничестве связан посох странника (его инварианты – подожок, клюка, палка). И хотя по существу посох не относится непременно к мужским атрибутам, символически он ассоциируется с мужчиной, имеет типично мужские функциональные синонимы – кнут, плеть, трость, и напоминает в некоторой степени мужской детородный орган. Есенин воспевал страннический посох в стихотворениях и поэмах: «Счастлив, кто жизнь свою украсил // Бродяжной палкой и сумой» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922); «Увидал дед нищего дорогой, // На тропинке, с клюшкою железной » (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914); «Не Помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой » (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914); «С подожочка и котомки // Богомольный льется пот» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…», 1914); «Я шел по дороге в Криушу // И тростью сшибал зеленя» (III, 168 – «Анна Снегина», 1925).