Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Посох странника в высоком нравственном смысле восходит к священническому жезлу. И такое генетическое сходство особенно наглядно и доказательно прослеживается на примере православных паломников, отправляющихся в путь поклониться христианским святыням. По мнению протоиерея, магистра Александра Рудакова (1900), посох является важным церковным атрибутом и символом: «Жезл, или посох, употребляемый при священнослужении архиереями, указывает на их пастырскую обязанность управлять свою паству на путь спасения, не допускать ее до заблуждений и отражать нападающих на нее духовных волков». [831] Следовательно, истоки посоха кроются в палке пастуха, которой он погонял домашний скот. Соответственно, можно говорить о родстве и генетическом сходстве посоха странника и пастушеской хворостины. Удивительно, что в сочинениях Есенина среди многочисленной пастушеской атрибутики нет посоха и его аналога (кнута, плети, палки), за исключением импровизированного варианта – хворостины в «Сказке о пастушонке Пете,
Пастушонку Пете
Трудно жить на свете:
Тонкой хворостиной
Управлять скотиной (II, 166).
О магическом охранительном значении посоха говорится в трудах дореволюционных ученых – в частности, профессора Ф. И. Буслаева, известного поэту (со ссылкой на древнерусский Лечебник): «Когда человек хочет от ведьм стеречись на свадьбе или на пиру: найди рябину в лесу на дубовой колоде, и сделай из той рябины посошок и по весне, о кою пору надеешься кукушке закуковать , в ту пору ходи с тем посошком, вверху писанным, рябиновым, и в котором месте впервые заслышишь кукушку кукуючи , и ты также держишь посошок рукою, и подле рук у того посоха заметь сверху и съиспо-ду тот жеребий. И уткни одну половину жеребья под ухо у дверей, а другую половину подле другой половины ушка, обапол дверей, в той хоромине, в которой хочешь свадьбу рядить или пир: в ту хоромину ведьма никак не может войти дверьми, и воротится, а тут не пойдет. И около ложа всякого с тем посошком рябиновым добро ходить и около поля: ржа того жита не ест. Добро ту рябину себе во дворе посадить и держать для того, о чем вверху писано». [832] Ф. И. Буслаев пояснил в примечании: «Чары жеребьем соответствуют скандинавским рунам . Это черты и нарезы древних славян». [833] Неизвестно, как было в бытность Есенина, но в середине и конце ХХ столетия на Рязанщине и в Москве подростки вырезали из древесных побегов тросточки и украшали их индивидуальными геометрическими узорами, счищая фрагменты коры. [834] Возможно, орнамент на тросточках служил не осознаваемым уже оберегом.
В народной свадебной песне «Долина-долинушка…», распространенной на Рязанщине, жестикуляция тростью в руках неженатого молодца усиливает впечатление его физической немощи и печального состояния, доходящего до болезненности (необходимо срочно жениться):
Ходит он спотыкается,
Тросткой опирается [835] .
Также представлена тросточка в руках дружка в величальной песне «Дружунькя хорошая…» в строках: «А в руках у него трость серебряная . <…> А он на гору идёт – опинается. <…> [А под гору идёт] – опирается». [836]
Может быть, образ трости в какой-то мере как священный оберег выступает в строках поэмы «Черный человек» (1923–1925):
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
(III, 193; редакция III, 712–714).
Привязанность молодого Есенина к щегольской трости – эстетическому аналогу посоха странника – запечатлена ряде фотографиях (VII (3), № 35, 36, 39, 40, 42, 43, 78, 84), большое число которых подчеркивает типичность этого предметного образа в руках поэта. Дочь известного фотографа Ида Наппельбаум запечатлела в стихотворении «Подпись к групповому портрету Есенина 1925 г.» (в действительности – 1924) щегольскую трость Есенина:
А белой кости набалдашник
Повис у правого плеча
(VII (3), 245 – в комм. к № 78).
Сам фотограф М. С. Наппельбаум также оставил воспоминание об этой трости: «Здесь он уже совсем другой – с открытыми глазами, с крутым завитком светлых волос у лба, в крахмальной белой манишке с узким черным галстуком-бабочкой, с изящной слоновой ручкой тросточки, которая косо легла на темном рукаве его костюма» (VII (3), 246 – в комм. к № 78).
А. Н. Захаров добавил к разным типам странников еще один – странника-душу. Исследователь рассуждает: «Особый художественно-философский смысл мотив странничества приобретает в стихотворении “День ушел, убавилась черта…” (1916). В нем изложено странствие души человека. В основе этого произведения, возможно, лежит народное поверье, изложенное А. Афанасьевым в третьем томе “Поэтических воззрений славян на природу”, о том, что “славяне признавали в д у ше нечто отдельное от т ел а, имеющее свое самостоятельное бытие. По их верованиям, согласным с верованиями других индоевропейских народов, душа еще в течение жизни человека может временно расставаться с телом и потом снова возвращаться в него” <т. 3, с. 196>». [837] По мнению А. Н. Захарова, созданный поэтом «сложный образ души-тени лирического героя» мог быть продолжением и логическим развитием есенинской мысли о том, что он «продал свою душу черту, и всё за талант» (VI, 59 – письмо к М. П. Бальзамовой от 29 октября 1914 г.). [838] В таком виде странничества человеческой души – в первую очередь, в «человеке без тени» как наиболее важном его проявлении – филолог видит «признак близкой смерти», опять-таки ссылаясь на А. Н. Афанасьева, передавшего народное воззрение о том, что «утратить тень – все равно, что сделаться существом бестелесным, воздушным <т. 3, с. 213>». [839]
Любопытно, что А. Н. Захаров, только что сделавший точное наблюдение над возможностью странствования души (по народным воззрениям и в лирике Есенина), сам не заметил своего открытия! Стереотип мышления, согласно которому странник мыслится исключительно человеком, сказывается в стандартном выводе: «Можно выделить три типа странника в образах лирического “я” Есенина: странник, взыскующий града неведомого; бродяга, заканчивающий свою жизнь тюрьмой; и бунтарь…»
Вероятная «классификация странников», представленных в творчестве Есенина, гораздо объемней и может быть выстроена по ряду критериев. По типу персонажей: Богочеловек – человек – душа – природное явление. По продолжительности странствования: вечный странник – странствующий какой-то период жизни. По степени обобщения: избранный странник – «каждый в мире странник». И все-таки любая классификация останется условной, поскольку творчество великого поэта всегда оставляет простор для новых трактовок.
Странничество, касаемое людей, когда оно рассматривается с позиции воспроизведения данного феномена в устах носителей этой крестьянской традиции, сопряжено с активной жестикуляцией. О людях (преимущественно о мужчинах) – неважно, о странниках или «оседлых», но безусловно удивительных – рассуждали на Рязанщине: «Говорили в Озёрках: “Он во (показывали кулак с поднятым кверху большим пальцем), на ять (большой палец правой руки покрывали сверху ладонью левой руки, обращенной вниз), да ещё с присыпочкой” (левой ладонью делали жест посыпания как будто солью над большим пальцем левой руки)» (Записи автора. Тетр. 7. № 363 – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родственников в с. Б. Озёрки Сараевского р-на, г. Москва, 22.07.2000).
Другой не менее характерный жест, свойственный рязанцам и постоянно наблюдаемый нами в фольклорных экспедициях, следующий: при сообщении о каком-либо поступке, приведшем человека к полной утрате чего-либо (например, важного для него предмета домашнего обиходы), что произошло отчасти по его воле, вследствие невнимательности или небрежности, рассказчик делает жест воображаемого дергания правой рукой себя за бороду, как будто собирая волосы в одну щепоть, или проводя захват воображаемого объекта в горсть чуть ниже подбородка, или как бы напоминая жест умывания лица, на котором в этот момент появляется выражение недоумения и горечи. Часто (но не всегда) такой «жест утраты» напрямую соотносится с бытом странников, с их далекими и многотрудными путешествиями, полными утрат и лишений. Разумеется, приведенными жестами не ограничивается «зримое жизнеописание» странников.
Глава 5. Традиционные ментальные закономерности в «жизнетексте» Есенина
О формировании «городских черт» маскулинности
Попадание Есенина в городскую среду также формирует специфические черты маскулинности, которые сводятся прежде всего ко вниманию к разного рода «тайным обществам» (вполне чуждым артельному началу в деревне). Они находят выражение в стремлении горожанина-«неофита» участвовать в запрещенных организациях с их тайными и противоправными делами, в необходимости жить прячась и скрываясь, порой не имея паспорта или вида на жительство, получив «волчий билет» и находясь под негласным наблюдением полиции, действовать не по уставу или общепринятому канону, вступать в несанкционированные партии, занимать «левацкие» позиции при партийном расколе и т. д. Есенин опробовал на себе разные запретные способы существования и виды деятельности: это кружковая подпольная деятельность (Суриковский музыкально-литературный кружок практиковал распространение листовок и нелегальных брошюр); пристальный, хотя и сторонний интерес к масонству (без вступления в масонскую ложу); участие в забастовках фабричных рабочих (невыход на работу в Сытинской типографии); невольное приобретение клички «Набор» и сокрытие от негласного наблюдения полицейских филеров (VII (3), 276); дезертирство из армии Временного правительства; попытка вступить в партию большевиков.
Данная глава является логическим продолжением предыдущей. В ней применяются те же приемы исследования, используется уже опробированный способ организации и анализа материала – как биографического, так и художественного.
Особенности юношеского ухаживания и сугубо мужские предметы в руках героя-мужчины
В среде односельчан подраставший Есенин был уже известен как задира и забияка, изворотливый и ловкий на выдумки, пристающий к девушкам и затевающий драки. Его младшая современница пересказывает со слов тети своего мужа, которая была сверстницей поэта, женское восприятие Есенина как ухажера: