Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
…он был очень развитый. <…> Вот он начнёть. Говорить, хулиганистый был. Ой, такой – говорить – чего-нибудь да он придумаеть, чего-нибудь да он каждый вечер придумаеть. Девчонки за ним – говорить – прямо! А она – говорить – рассказывала: он за ней ухаживал. Она, правда, такая симпатичная была. Ну, потом она за богатого вышла замуж. Ну, ещё рассказывала много кое-чего. Любил он над всеми подшучивать. <…> Ну вот она рассказывала: бывало, придёть – говорить – пойдём на улицу. Тогда клуба-то не было: посиделки, если кто пустить. А не пустить, значить, по селу ходять. Привяжется – говорить – к кому-нибудь, изваляеть до слёз. Иной раз – говорить – придёшь домой – заЕндевеешь, вся в снегу, вся мокрая! <…> Он же
В воспоминании сельчанки ощущается гордость за свою родственницу, удостоившуюся чести быть избранницей Есенина, пусть задиристого и озорного, но овеянного преданиями и ставшего почти нереальным, зато мифическим! Согласно мужской психологии, идеи которой воплощал в жизнь Есенин, его ухаживания за девушками носили завоевательный характер и были нацелены на победу, а не на душевные переживания.
Не обсуждая правдивости такого рода сообщений об ухаживаниях за девушками и вполне допуская реалистичность изложенных событий, все-таки можно предположить, что многие женщины стремились покрасоваться сведениями о том, как Есенин уделял им особое внимание. Это подобно тому, как вообще большинство жителей с. Константиново обоего пола зачисляли себя в однокашники к Есенину. По свидетельству старейшего есениноведа Ю. Л. Прокушева, [841] почти все односельчане рассказывали о своей учебе будто бы в одном классе с будущим поэтом, несмотря на строго регламентированное количество учеников в Константиновском земском училище! И вот еще жительница соседней деревни Волхона рассказывает со слов своей матери и ее подружки о самоуверенно-дерзком и воинственном поведении Есенина в школе: «В школе училась, но, конечно, он постарше, а мать моя помлаже. А подруга, вот подруга материна и говорить: такой он был, в старой школе он училси. И говорить: принёсешь четвёртку молока, хлеба кусок или огурцов – он обязательно всё поисть и пойдёть, скажеть – это не я ел. Они с ним учились вместя – моя мама: он постарше учился – там старший класс…». [842]
Уже став поэтом и переселившись в Москву, Есенин навещал родителей в родном селе. С течением времени в памяти старожилов Константинова его приезды обставлялись разнообразными задорными выходками, порой с присочинением намерений и домысливанием его возможных действий. Например, родившийся уже после смерти поэта односельчанин передает рассказ о том, как он расспрашивал свою мать о ее встрече с Есениным: «Говорить: Сёрега приезжаеть с другом! А он – гармонь и трость ! Я говорю: а зачем ему нужна была трость? А он – говорить – хулиганить! Я говорю: как так хулиганить? Говорить: счас тот в гармонь друг играеть и всё, а он прям этой палкой раз вот так – ё-к-л-м-н!». [843] Трость в руках Есенина многократно запечатлена на фотографиях (см.: VII (3), № 36, 39, 40, 42 и др.; см. выше).
Мужчина в поисках невесты и в ситуации сватовства
Мужчинам необходимо ощущать себя личностью, значительной фигурой, значимой индивидуальностью – в отличие от женского понимания собственного положения в мире как артельного, регламентированного общественными рамками.
Типично мужская черта характера, также запрограммированная природой и выраженная генетически, заключается в стремлении окружить себя женщинами и владеть ими в некотором смысле будто бы на правах собственности, – извечный мотив «поисков невесты». В этом аспекте интересно сопоставить древний церковный призыв к моногамии и противоположную по моральной сути смену множества гражданских и официальных жен в жизни Есенина (А. Р. Изряднова, Н. Д. Вольпин, Г. А. Бениславская и З. Н. Райх, Айседора Дункан, С. А. Толстая). Однако стремление Есенина достичь космической гармонии в безраздельном единении с любимой женщиной напоминает былинные и волшебно-сказочные сюжеты о предбрачных и свадебных испытаниях, об оставленной дома и забытой невесте, о неудачном браке с иноземкой.
Противоположная тенденция – опозорить «нечестную невесту» – наблюдается в исключительно мужском обычае вымазывать дегтем ворота нечестивой девушки в знак ее морального осуждения. Рязанская помещица-этнограф О. П. Семенова-Тян-Шанская писала в 1914 г.: «“Распутевой” называется такая девка или баба, у которой несколько любовников. Такие любовники сговариваются иногда поучить свою любовницу – и если она девка – мажут ей ворота дегтем , а если она баба – бьют ее…». [844] В стихотворении «О Русь, взмахни крылами…» (1917) возник образ Родины-невесты, освободившейся от ритуально возведенной на нее напраслины: «Уж смыла, стерла деготь // Воспрянувшая Русь» (I, 111). Думается, неслучайным являлся выбор взрослым поэтом именно женского монастыря при знаковом марании его ворот.
По свидетельству Г. В. Алексеева, «Есенин вымазал дегтем ворота Страстного монастыря…». [845] В разных воспоминаниях С. Г. Скитальца (Петрова) также фигурирует деготь: «Недавно написал дегтем на стенах Страстного монастыря неприличнейшее кощунство!..»; «Между тем он счел хорошим тоном написать дегтем на стенах Страстного монастыря в Москве кощунственные и неприличные стихи…». [846] Иногда реальный факт обрастает домыслами, живет жизнью фольклорного предания с многообразными вариантами, различаясь в деталях.
Наоборот, стремление всякого мужчины получить от охранительницы очага подобие защищенности, выраженной в ощущении обволакивающего домашнего уюта и женского внимания, нашло выражение в неосознанном и неконтролируемом движении Есенина к печи, то есть в направлении к женской части избы. Об этом событии 1915 г. вспоминал В. С. Чернявский: «Кончив чтение, он отошел к печке и, заложив пальцы за пояс, окруженный, почтительно и добросовестно отвечал на расспросы. <…> Он ходил как в лесу, озирался, улыбался, ни в чем еще не был уверен, но крепко верил в себя». [847]
Согласно патриархальному домашнему этикету, печь дает приют старикам и детям: это их уменьшенный в размерах макрокосм – основное «избяное» пространство внутри избы. Такое понимание сущности печи отражено в повести «Яр» (1916) Есенина: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны, ждал конца»; «Кис Анисим на печи , как квас старый…» (V, 62, 65).
В лирике Есенина образ печки достаточно редок, однако именно он определяет центр макрокосма избы и описан детально: « Над печурками точеными // Тараканы лезут в паз. // Вьется сажа над заслонкою, // В печке нитки попелиц » (I, 46 – «В хате», 1914). Образ печки олицетворяет собой отчий дом и является мерилом родины: «Полюбил я мир и вечность, // Как родительский очаг » (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917). Иногда образ печи, будучи центральным, одновременно является единственным значимым объектом в доме (и даже остальные предметы оказываются печными атрибутами): «У каждого хата гнилая, // А в хате ухваты да печь » (III, 169 – «Анна Снегина», 1925). Пусть даже в доме почти ничего нет из утвари, но уже наличие печи свидетельствует о самодостаточности жилища; образ хранительницы огня являет собой главный мировой стержень, соединяющий земное жилище с космическим.
В понимании Есенина печь – живое, одушевленное существо, уравненное в ответственности за обогреваемых ею членов семьи хозяина: «Мирно грезит родимый очаг // О погибших во мраке плечах» (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…», 1916–1922). Архаический тип печи без выведения печной трубы на крышу, породивший вид жилища под названием «курная изба», является хранителем патриархального мироустройства – подобно безликому и вездесущему божественному началу: «Твой глас незримый, как дым в избе » (I, 102 – 1916).
Есенин полагал, что печь является достойным объектом для поэтизации: « Воспою я тебя и гостя, // Нашу печь , петуха и кров…» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). В результате путешествия Есенина по Киргизским степям (1921) в его лирике появился образ печи-верблюда: « Наша печькак-то дико и странно // Завывала в дождливую ночь . <…> Что он видел, верблюд кирпичный, // В завывании дождевом? » (I, 176 – «Эта улица мне знакома…», 1923).