Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Сходный с авторской «материнской терминологией», лексический ряд дериватов от слова «мама» – маменька, мамка, мать – наблюдается в частушечных произведениях («частушках», «прибасках», «страданьях»), записанных и опубликованных Есениным в 1918 г.: « Маменька ругается, // Куда платки деваются»; «Ищи, мамка , жениха, // Хорошее место!», «За страданье // Мамка брóнит»; «Я не сам милашку сватал – // Отец с матерью ходил», «Ай, мать брóнится, // И отец брóнится», «Нас священник не венчает, // Мать совету не дала», «Ай, мать , ай, мать , // Накой меня женишь?» (VII (1), 319, 326, 327, 323, 334, 323, 335).
Аналогичные лексемы – слово «мать» и его производные, иногда с эпитетами родства – звучат в частушечных текстах, зафиксированных сестрами Екатериной и Александрой Есениными в с. Константиново в 1927 г.: « Маменька ругается, // Куда платки деваются»; « Мать последнюю корову // На румынки продала», «Я бужу родную мать , // Она не просыпается. // Ты вставай, родная мать , // Со мной горе горевать» [857] и др.
В частушках с. Константиново конца ХХ – начала ХХI века отражено народное отношение к матери, проявленное в родственных лексемах при обращении и описательных конструкциях: «У тебя, у молодца, // Нет ни мати , ни отца»; « Моя матушка Елена // В поле цветик сорвала»; «Уважу матери твоей», «Я гуляла – мать не знала, // Кто-й-то маменьке сказал»; «Меня маменька учила»; «Не жени меня, маманя »; «Купи, мамка , мне платок». [858] Лексический ряд, относящийся к семантическому полю «матери», здесь более разнообразен: он включает и устарело-возвышенные, и диалектные формы. Большее тематически-словесное разнообразие (по сравнению с записями поэта и его сестер) обусловлено существенно большим корпусом текстов, записанных главным хранителем музейных фондов Л. А. Архиповой.
Сопоставление лексических дериватов, указывающих на фигуру матери, демонстрирует словесное постоянство и преемственность этого образа в частушечных текстах и выводит его на передний план. Обилие «материнских лексем», в большом ряде случаев являющихся обращением к женщине-родительнице, показывает важность этого образа для народа, необходимость для каждого человека.
Интерес к жизни матери, стремление узнать ее дела, память и постоянная дума о ней высказаны в вопросах к сестре и в непосредственном обращении к ней: «Что поет теперь мать за куделью?» (I, 242 – «Я красивых таких не видел…», 1925); «Я вспомнил тебя, дорогую , // Моя одряхлевшая мать » (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925).
Представление о наследуемости отдельных, типично женских черточек матери в ее дочерях сквозит в строке: «Ты запой мне ту песню, что прежде // Напевала нам старая мать » (I, 245 – 1925).
Конкретные биографические черты матери возводятся до уровня обобщения и ее облик предстает как национальный женский тип – это мудрая старушка с палочкой в руке, вечно ожидающая разбросанных по свету взрослых детей: «Пишут мне, что ты, тая тревогу, // Загрустила шибко обо мне, // Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шушуне» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); «Костыль свой сжимая в руке» (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925). В ее мечтаниях предстают типично материнские ценности – находиться в кругу большой патриархальной семьи, ощущать себя старшей хозяйкой, управлять домашними делами и нянчить внуков: «То у меня // Была б теперь сноха // И на ноге // Внучонка я качала» и «Я б заставляла // Прясть // Твою жену, // А ты как сын // Покоил нашу старость» (II, 127, 129 – «Письмо от матери», 1924).
Мать в представлении Есенина – всегда умудренная житейским опытом пожилая женщина, поэт подчеркивает и даже усиливает серьезный возраст матери: «Ты жива еще, моя старушка ?» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); « Стара , должно быть, стала» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924); « Моя одряхлевшая мать » (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925); «Напевала нам старая мать » (I, 245 – «Ты запой мне ту песню, что прежде…», 1925). В изображении Есенина мать и сама обладает склонностью преувеличивать свою старость: « Стара я стала // И совсем плоха » (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).
Ученые пытаются объяснить причину этого усиленно-геронтологиче-ского образа матери- старушки (в 1924–1925 гг. Т. Ф. Есениной было 49–50 лет; даты ее жизни – 1875–1955). Современный литературовед О. Е. Воронова полагает, что в есенинском «Письме матери» в главной героине переплетены биографические черты матери и бабушки поэта – подобно пушкинской «старушке» в «шушуне», в которой художественно обобщены черты его духовных кормилиц – няни Арины Родионовны Яковлевой и бабушки Марии Алексеевны Ганнибал [859] (см. также главу 15).
По нашему мнению, есенинский образ матери- старушки восходит к фольклору (в частности, к волшебной сказке). Есенин мог обратить внимание на однотипность обрисовки героини-родительницы в сказочных зачинах собрания «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева: «Жили-были старик да старуха . У старика со старухою было три дочери»; «Жили себе дед да баба ; дед овдовел и женился на другой жене, а от первой жены осталось у него девочка»; «Жил-был старик да старуха ; детей у них не было. Уж чего они не делали, как ни молились Богу, а старуха все не рожала»; «Жил себе дед да баба , у них был один сыночек Ивашечко; они его так-то уж любили, что и сказать нельзя!»; «Жили старичок со старушкою ; у них была дочка да сынок маленький» [860] и др. Безусловно, Есенин также слышал от односельчан (в первую очередь – от матери) народные сказки своей «малой родины», в которых тоже имелись подобные зачины о матери- старушке .
Интересно, что Есенин подсказал возможность такой трактовки, включив в лирику образ матери «из сказочной поры» детства (точнее, из жанра былички): «А мать – как ведьма // С киевской горы » (II, 150, 151 – «Метель», 1924). В рязанском фольклоре имеется мотив полета колдуний на местное подобие Лысой горы под Киевом и ночных проделок там: «У нас тогда Ромашкин бугор был, они туда плясать собирались. И знаешь, откель прилетали? Из Киева прилетали …» [861] Реальным сюжетообразующим зерном также послужило умение Т. Ф. Есениной заговаривать некоторые болезни, что могло расцениваться односельчанами как знахарство, т. е. почти как колдовство (см. ниже).
Мать осмысливается взрослым сыном как воспитательница детей и хозяйка дома; однако сын то согласен быть объектом материнской заботы, то отказывается от нее: «И молиться не учи меня. Не надо!» (I, 180 – «Письмо матери», 1924); «Разбуди меня завтра рано, // О моя терпеливая мать!» (I, 115 – 1917) и «Только ты меня уж на рассвете // Не буди, как восемь лет назад» (I, 180 – «Письмо матери», 1924). По мнению современного исследователя, мать мыслит более частными категориями дома – в противовес сыну, поднявшемуся до обобщений мира. [862]