Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Слыхали дворцовые своды
Солдатскую крепкую « мать »;
Он Прону вытягивал нервы,
И Прон материл не судом
(III, 180 – «Анна Снегина», 1925).
Инвективные дефиниции, давно отошедшие от сакрального образа матери, обозначены в эсхатологических картинах трагического испытания и крушения империи, поданных в духе апокалипсиса: «Будем крыть их ножами и матом » (III, 8 – «Пугачев», 1921); «Свершилась участь роковая, // И над страной под вопли “ матов ” // Взметнулась надпись огневая» (IV, 200 – «Воспоминание», 1924).
Спонтанное, неосознанное обращение к матери возникает в сложных и неожиданных ситуациях и реализуется в двух своих разновидностях – 1) как матерное ругательство (см. выше) и 2) как возглас (типа «Ой, мама!», «Мамочки!» и т. д.). Пример обращенного к матери возгласа у Есенина: « Мать честная ! И как же схожи!» (I, 208 – «Сукин сын», 1924).
Богатырство «культовой фигуры» в неомифологии ХХ века
В памяти односельчан Есенина перемешались эпизоды из реальной жизни с. Константиново с привычными драками и кулачными затеями мальчиков и подростков и фрагменты из есенинской лирики на эту тему. Так, В. А. Дорожкина, 86 лет, характеризовала Есенина 3 октября 2000 г.: «Да, конечно, был хороший человек – плохого нечего сказать. Так вот и Есенин – он, вот у нас книжка есть. Он говорить – вот фото есть, он с товарищами стоить, ан такой выше, выше их – и вот он говорить: я среди товарищев завсегда был старшóй. Мне подчинялись, и вот я». [898]
Придание Есенину высокого роста не отвечает реальности, но свидетельствует о попытке сотворить из односельчанина культовую фигуру, сделать его своеобразным «культурным героем». Известно, что в фольклоре необычные люди (пришельцы, представители иных племен, носители чужого языка и т. д.) часто наделялись необычными размерами – казались сверхвысокими или, наоборот, необыкновенно маленькими. На фотографии Есенин действительно выше мальчиков-односельчан, но в силу своего более старшего возраста (см.: VII (3), 115. № 1). В действительности рост Есенина равнялся 168 см, [899] то есть был для мужчины средним и даже ниже среднего. И сам поэт верно измерял свой рост и даже отразил его в лирике: «Худощавый и низкорослый, // Средь мальчишек всегда герой» (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922).
Эта же идея ожидания народом (по крайней мере, литературной братией) богатыря-силача отражена в стихотворении «Поэту Сергею Есенину. 1» (1916–1917) Н. А. Клюева – правда, как не оправдавшая себя надежда: «Ждали хама, глупца непотребного, // В спинжаке, с кулаками в арбуз, – // Даль повыслала отрока вербного…» [900]
Поразительно, но и творческая интеллигенция (а не только крестьяне), поддавшись поэтическим гиперболам есенинских стихов и народным чаяниям о приходе богатыря к власти, стала ожидать могучего героя-великана. О типичной мотивации надежды на спасительное появление нового «культурного героя» сообщил А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927): «У Есенина тогда “лаяли облака”, “ревела златозубая высь”, богородица ходила с хворостиной, “скликая в рай телят”, и, как со своей рязанской коровой, он обращался с богом, предлагая ему “отелиться”. <…> И в моем мозгу непременно возникал образ мужика лет под тридцать пять, роста в сажень, с бородой, как поднос из красной меди». [901]
Образ Есенина-богатыря не являлся уникальным для начала ХХ века. Георгий Чулков в статье «Правда Максима Горького» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) рассуждал о другом писателе по той же мировоззренчески-мыслительной схеме, позаимствованной из фольклорной модели (ср. былинный Святогор с «говорящим» именем; гиперболически-многолетнее детство «сидня» Ильи Муромца): «Для нас – это легендарный образ. Где-то на Капри сидит этот богатырь – изгнанник и слепо верит, что вот-вот, не сегодня, так завтра, вспыхнет великолепный всемирный бунт, и народная масса перестроит на новый лад этот неправый, наглый и жадный мир. <…> Он смотрит с этой скалы на мир, как на поле битвы; ему мерещится близкая победа героев, созданных его безумными мечтами». [902]
Для первобытной мифологии образ великана обязателен, но и на протяжении тысячелетий этот типаж не исчез и оставался социально значимым и востребованным. Образ великана зафиксирован в Библии и обладает двумя характерными признаками – великим ростом и чрезвычайным долголетием, но отнесен этот тип человеческий к глубинному, изначальному прошлому. Вот его описание: « В то время были на земле исполины , особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди » (Быт. 6: 4); «Всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет ; и он умер» (Быт. 5: 5). Согласно Книге Бытия, Бог разгневался на людей из-за их переориентации с Божественного Духа на красоту «дочерей человеческих» и сократил им жизнь до 120 лет (см.: Быт. 6: 3).
Безусловно, Есенин и односельчане его поколения, изучавшие Библейскую историю в церковно-приходской школе, прекрасно знали христианскую трактовку образа великана. Кроме того, в фольклоре с. Константиново в ХХ веке сохранились свои гиганты – например, в быличке о появлении голого замерзшего великана-лешего у овина в момент его растапливания: «… парень выглянул – идет великан. Лес высокий, а он еще выше. Но с виду как человек, только уж больно здоров. Идет, орет, от рева его лес стоном стонет». [903]
В своем творчестве Есенин использовал в метафорическом плане знаменитые знаки первотворения Вселенной, очевидно, навеянные образом Атланта – древнегреческого титана, поддерживавшего небесный свод на крайнем западе Земли. [904] Сравните у Есенина: «…и броненосцы громадными рычагами, как руками великанов, подымают их и сажают на свои железные плечи» (V, 273 – «Железный Миргород», 1923, редакция); и «И горит на плечах // Необъемлемый шар!..» (II, 38 – «Отчарь», 1917; подробнее см. в главе 11).
Идея побратимства
Идея побратимства как специфически мужского института входила в жизнь Есенина неоднократно. Сначала это было товарищество с Гришей Панфиловым, оборванное смертью юноши. В письме к Г. А. Панфилову в августе 1912 г. Есенин рассуждал о сущности дружеских отношений, предполагающих полную доверительность между мужчинами – вплоть до общности денег, поверки сердечных тайн и благословения: «Между нами не должно быть никаких счетов. В таком случае мы будем Друзья . Желаешь если, я познакомлю вас письмами с М. Бальзамовой… <…> Любящий тебя Друг . Есенин. (Благослови меня, мой друг, на благородный труд. <…>)» (VI, 15). К Г. А. Панфилову же Есенин обращался в письме 1913 г. по-братски, заглавной буквой выделяя обращение: «Условия, Брат , условия помешали» (VI, 35).
В юношеском понимании содружество можно усилить клятвой: «Мы поклялись, что будем двое // И не расстанемся нигде» (I, 97 – «Весна на радость не похожа…», 1916). В беловом автографе имелось зачеркнутое посвящение «Л. Каннегисеру» (I, 322), а в самом тексте есть реалии («родительская изба» в роще с «огненной резьбой» наличников и др.), напоминающие о дружбе Есенина с жителем с. Спас-Клепики Рязанской губ. и учеником второклассной учительской школы Гришей Панфиловым, безвременно скончавшимся к этому времени.