Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Есенин мог ознакомиться с этим и другими трудами д-ра Папюса в библиотеке А. М. Кожебаткина, [942] а интерес к масонству у него мог возникнуть при чтении романа Б. Пильняка «Голый год» (1920) с перечнем продающихся в Ордынине масонских книг, при знакомстве с пьесой В. Г. Шершеневича «Дама в черной перчатке» (1922) о масоне де Грильоне, [943] а также при изучении драмы А. Б. Мариенгофа «Заговор дураков» (1921), пародирующей масонские ритуалы. Есенина привлекали деятели культуры прошлого и современности, состоявшие в масонах или увлекавшиеся масонством со стороны: В.-А. Моцарт, А. С. Пушкин, А. А. Блок, М. А. Осоргин, Б. М. Зубакин и др. [944]
Показательно, что в период написания революционно-библейских «маленьких поэм» 1917–1919 годов усилилось восприятие Есениным религиозных праздников, специально вычлененных поэтом из народно-православного календаря, чтобы на более понятной широкой публике системе христианско-православного летоисчисления выстроить новый мир. Важнейшими календарными датами постулируются великие двунадесятые праздники, причем название одного из них выведено уже в заглавии: «Новое восславят // Рождество поля» (I, 106 – «Тучи с ожереба…», 1917); «Святись преполовеньем // И рождеством святись» (II, 41 – «Октоих», 1917); «Зреет час преображенья » (II, 55 – « Преображение », 1917); «Сердце – свечка за обедней // Пасхе массы и коммун» (II, 71 – «Небесный барабанщик», 1918); «Нового вознесения // Я оставлю на земле следы» (II, 65 – «Инония», 1918).
Самореализация мужчины под эгидой всеобщего строительства
Для мужчин как первооткрывателей и укрепителей своей территории и собственного дома характерна деятельность строителя, нашедшая воплощение у Есенина в тематике и соответствующей терминологии строительства в сочинениях: вспомните задумку мельника Афонюшки построить церковь и постройку школы в Раменках на его деньги Каревым (V, 38, 43 – «Яр», 1918); мнение о строительстве какого-то не того социализма в письме; мысль о новом богостроительстве и создании Третьего Завета в «христианско-революционных поэмах» и др.
Разворот строительной тематики прежде всего как церковного строительства (пусть и осмысляемого в плане метафоры любого творческого процесса) характерен для дореволюционного периода творчества Есенина и его «маленьких поэм» 1917–1919 гг.: «На крепких сгибах воздетых рук // Возводит церкви строитель звук » (I, 102 – «Твой глас незримый, как дым в избе…», 1916). В «Ключах Марии» (1918) Есенин провозглашал идею грандиозной литературной стройки: «…и в свой творческий рисунок мира люди, как в инженерный план , вдунут осязаемые грани строительства », говорил о « строительстве пролетарской культуры» (V, 203, 213; см. также в главе 13).
В условно называемых революционными «маленьких поэмах» типичными оказываются различные строительно-архитектурные конструкции, которые традиционно уже наполнены символическим смыслом, но специально переосмыслены Есениным. Во-первых, это божественная лестница : «Лестница к саду твоему // Без приступок» (II, 49 – «Пришествие», 1917) и «Не хочу я небес без лестницы» (II, 61 – «Инония», 1918). Как следует из этих примеров, в революционные годы есенинская «небесная лестница» уже разомкнута, что свидетельствует о разрушении всеобщей гармонии, разорванности Вселенной и недостижимости блаженства для человека. Прежде в мире царила вселенская благодать: «Звонкий мрамор белых лестниц // Потянулся в райский сад» (II, 15 – «Микола», 1915). В основе есенинской метафорически переосмысленной лестницы лежит типический библейской образ: «Предначертанные спасению тоскою наших отцов и предков чрез их иаковскую лестницу орнамента слова…» (V, 213 – «Ключи Марии», 1918). Сравните исходное понятие: «…лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. // И вот Господь стоит на ней» (Быт. 28: 12–13).
Разворот тематики строительства на уровне фундамента как основы всяческой воздвигаемой постройки дан в «Предисловии» (1924) Есенина применительно к литературной монументальности и основательности: «Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил основным камнем в своих стихах» (V, 223–224).
Пахарь и сеятель
Образ пахаря и сеятеля является достаточно частотным для творчества Есенина. Относясь к оседлому типу населения, он выражает такие стороны русского национального характера в его мужской ипостаси, как патриархальность и патриотизм, укорененность на «народной почве», приверженность идеалам сельской общины и артельного ведения хозяйства. Будучи выразителем одного из древнейших жизненных укладов, оказавшись представителем наиболее ранней, первичной профессии, пахарь воспринимается в качестве архетипа. Образ земледельца вообще является типичным для русского фольклора и литературы: вспомним былинного Микулу Селяниновича.
Образ пахаря также восходит к библейскому сеятелю из евангельских притч. Безусловно, Есенин читал в Евангелии: «Сеятель слово сеет. Посеянное при дороге означает тех, в которых сеется слово, но к которым, когда услышат, тотчас приходит сатана и похищает слово, посеянное в сердцах их. <…> А посеянное на доброй земле означает тех, которые слушают слово и принимают, и приносят плод, один в тридцать, другой в шестьдесят, иной во сто крат» (Мк. 4: 14–20). Этот мотив стократного увеличения зерна в колосе воплотился в «Авсене», распевавшемся ребятишками под старый Новый год в Константинове – вот фрагмент текста:
Мы тащимся, волочимся
К Ивану на двор.
Он уехал в поле
Пашеницу рассевать.
Зароди ему, Бох,
Из полна зерна пирох!
Как из целого зерна —
Ему два пирога. [945]
Соседка Есенина рассказывала, как он ходил «“Авсень” кликать»:
Помню, пошел Сергей с ребятами блины собирать, «Авсень» петь, – говорит Евдокия Александровна Воробьева. – А как уходил из дома, взял с собой свои блины.
Когда вернулся, отец ему сказал:
– Да что же ты, стервец, наши блины-то обратно принес?
Он отвечает:
– Дядя <Батя (?)>, нехорошие у Кострюковых блины, я их не брал…
Мы так и повалились: с «Авсеня» собственные свои блины принес. [946]
Этот ритуал сохранился до настоящего времени. Уроженка с. Константиново рассказала: «Под старый Новый год “Авсень” кличуть. Утром ребятишки поменьше. <…> А кто не дасть, прибаутку сыграють. Блины собирали за это, одаривали. <…> Если хозяина звать Андреем – “На Андреев день”. Играется на улице на крыльце. Все с палками, стучать, прибаутки поють – я Вам сказала. Шубу вывернуть, покроются тряпкой. Блины делили по себе». [947]
В Евангелии от Матфея Господь Иисус Христос разъясняет притчу: «…сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; // Поле есть мир; доброе семя – это сыны Царствия, а плевелы – сыны лукавого; // Враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть ангелы» (Мф. 13: 37–39).
А. Н. Захаров, подробно рассмотревший процесс агрикультурного возделывания земли и выявивший образные решения Есениным подготовки почвы, пахоты, сева, ожидания урожая и пожинания снопов, пришел к выводу: «Весь мир представляется Есенину засеянным и дающим урожай полем». [948] Исследователь увидел совмещение разнородных истоков в проходящей через все творчество поэта единой сюжетно-композиционной линии взращивания зерна: «Соединив библейское и бытовое, по-своему понимая “науку // О полезном // хозяйстве” (IV, 299 <черновой вариант “Сельского часослова”>) и обыгрывая эту притчу, Есенин не раз воспроизводит в образной форме весь “сельскохозяйственный цикл”, используя и наполняя символическим смыслом все его этапы». [949]