Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Это твоя неосторожность чуть было <не> упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерк. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головы. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя, резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня, и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю (VI, 52).
Мотив тайны оказывается постоянным в стихах Есенина и характерным для множества действующих лиц – антропоморфного лирического героя, его матери, древесного
В созданной Есениным оригинальной литературной теории определенное место занимает вопрос о тайне как о способе творчества: «Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов», «Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов…» и «Создать мир воздуха из предметов земных вещей или рассыпать его на вещи – тайна для нас не новая. <…> Это есть сочинительство загадок с ответом в средине самой же загадки» (V, 206–207, – «Ключи Марии», 1918). Также представлены персонажи, причастные к тайне творчества или постигшие тайну мироздания: «Этот пастух только и сделал, что срезал на могиле тростинку, и уж не он, а она сама поведала миру через него свою волшебную тайну …» и голубь «как бы хочет сказать: “Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего”» (V, 190, 192 – «Ключи Марии», 1918).
Есенин не был оригинален при выдвижении тайны как творческого постулата. Аналогично рассуждал Георгий Чулков в статье «Лилия и роза» (из статейной подборки 1905–1911 гг.): «И кто сумеет сочетать тайну искусства с тайною жизни , белую лилию с алой розой, тому суждено познать сокровенное Монсальвата». [954]
С некоторой долей вероятности можно предполагать, что Есенин опирался на иерархию основных таинств православия – крещения, причастия, бракосочетания и т. д. Поэт-теоретик развивает идею выдержанных в церковно-христианском ключе «избяных заповедей» и утверждает первородство народного орнамента по сравнению со стилем × la rus: «Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство , которое совершает наш бессловесный мужик, тот с глубокой болью почувствовал бы мерзкую клевету на эту мужичью правду всех наших кустарей и их приспешников» (V, 192 – «Ключи Марии», 1918).
Чувственное восприятие православия у Есенина было проникнуто ощущением личной сопричастности к божественной тайне. На этом основании он противопоставлял себя как русского христианина любому иноземцу (особенно в годы Первой мировой войны) либо как «посвященного» – неофиту: «Не познать тебе Фавора, // Не расслышать тайный зов!» (II, 27 – «Певущий зов», 1917); «Иду, тропу тая » (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917); «Кричащему в мраке // И бьющему лбом // Под тайные знаки // Мы врат не сомкнем» (II, 43 – «Октоих», 1917). У любимого им Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» «западник» Иван в сочиненной им «Легенде о великом инквизиторе» надеялся, что достроит Вавилонскую башню тот, «кто накормит», опираясь на «чудо, тайну и авторитет». [955]
Носительницей тайны в христианстве выступает Богородица. Есенин мог читать у Ф. И. Буслаева цитацию Сборного Подлинника графа С. Г. Строганова: «О звездах, что пишутся на Пресвятой Богородице Иконе. Тремя бо звездами образует три великия тайны Пресвятой Богородицы» [956] (см. об этом выше). Тайне рождения (как беспорочного зачатия Христа Девой Марией, так и вообще любого человека) противопоставлена тайна кончины, над которой задумывался Есенин: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны , ждал конца» (V, 62 – «Яр», 1916).
В понимании поэта мотив тайны сопричастен деяниям Господа и сонма Его святых, поэтому в есенинской поэтике оказываются частотными «тайные» персонажи, творящие «тайные» дела как божественную прерогативу: «Кто-то тайный тихим светом // Напоил мои глаза» (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917); «Но даже с тайной Бога // Веду я тайно спор» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).
Естественно, мотив тайны и таинственного не исчерпывается описанием этой художественной категории и принципа, этого особого способа мышления и проникновения в высший духовный мир лишь с помощью единственной деривации, ответвляющейся от центральной лексемы «тайна»: тайно, тайный, таиться, тая, затаить, потайственный . Близко к понятию тайны находится представление о таинственности, что также встречается у Есенина: «Свет такой таинственный , // Словно для Единственной» (I, 224 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925).
Мотив тайны Есенин усвоил также в 1917 г. из «Клятвенного обещания на верность службы», в котором подписался под стереотипным словесным клише: «…всякую вверенную тайность крепко хранить буду…» (VII (2), 227).
Есенин использует и другие приемы создания лирической ситуации тайны, однако они не настолько типичны для его творчества и не столь явно выражают особенности его мировоззрения, а главное, не так типологически близки фольклорной поэтике с ее ведущим принципом повторяемости элементарных структурных образований.
Строптивый характер в конфликте с властью
Понятно, что «неистовый и строптивый характер, входящий как составная часть в архетипический образ героя, приводит его часто к конфликту с богами (в архаической эпике) или верховной властью (в классической эпике)». [957] Известно, что Есенин в дореволюционное время был вовлечен в подпольную деятельность при Сытинской типографии. В письмах к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г. он неизменно гордится своей нелегальной помощью революционно настроенным рабочим: «Недавно я устраивал агитацию среди рабочих, письмом. Я распространял среди них ежемесячный журнал “Огни” с демократическим направлением»; «…во-вторых, у меня был обыск, но все пока кончилось благополучно»; «За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире» (VI, 34, 50, 52).
Г. Д. Деев-Хомяковский отмечал склонность Есенина к риску:
После ряда хлопот его устроили через социал-демократическую группу в типографию бывшего Сытина на Пятницкой улице.
Сережа был очень ценен в своей работе на этой фабрике не только как работник экспедиции, но и как умелый и ловкий парень, способствовавший распространению нелегальной литературы. <…> Казалось нам, что из Есенина выйдет не только поэт, но и хороший общественник. В годы 1913 – 1914-е он был чрезвычайно близок кружковой общественной работе, занимая должность секретаря кружка. Он часто выступал вместе с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял задания, которые были связаны со значительным риском. [958]