Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Мать выступает хранительницей очага и, более того, сберегательницей вечных устоев мира. Обыденность и будничная повторяемость неторопливых событий ее жизни служат гарантией сыновнего спокойствия. Если привычная картина с главным лицом – матерью – исчезает, это воспринимается поэтом как сигнал бедствия: «И на крылечке не сидит уж мать, // Кормя цыплят крупитчатою кашей» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924).
Мать – женский идеал и порой единственная поддержка для сына: «Ты одна мне помощь и отрада, // Ты одна мне несказанный свет» (I, 180 – «Письмо матери», 1924). Мать – источник трогательной лиричности есенинской поэзии, элегической тональности стихотворений и «маленьких поэм»: «“Здорово, мать! Здорово!” – // И я опять тяну к глазам платок» (II, 92 – «Возвращение на родину», 1924). По мнению современного литературоведа З. В. Станкеевой, «Образ матери идеален. Он мера нравственной высоты и одновременно мера отклонения от нее…». [863]
Несмотря на свою идеальность, образ матери относится к разряду женских образов; поэтому по причине противопоставления «мужчина – женщина» возможны мировоззренческие конфликты. У Есенина они сводятся в первую очередь к противопоставленности «поэта» как мужского типа, «посвященного» и матери как женщины, профанного типа: «Но только лиры милой не отдам. // Я не отдам ее в чужие руки, – // Ни матери, ни другу, ни жене» (I, 97 – «Русь советская», 1924).
Однако у поэта имеются строки, в которых мать равнозначна другу, то есть этот образ лишен своего фемининного содержания (что делало бы его изначально конфликтогенным для мужчины); мать показана самым близким человеком, как это и положено по статусу кровного родства, и ее возможная смерть является единственной причиной трагедии и без того трагедийного персонажа:
Может, под песню
Вьюг
Умер последний
Друг.
Друг или мать,
Все равно!
(III, 143 – «Поэма о 36», 1924).
Реальный образ матери Есенина помогают постичь до сих пор бытующие на его «малой родине» рассказы о ней, родительнице великого поэта. Жители с. Константиново уважительно называют мать Есенина по имени-отчеству – Татьяна Фёдоровна, или ласково и по-свойски – бабка Таня и тетя Таня. Односельчане до сих пор характеризуют Т. Ф. Есенину как добрую и отзывчивую женщину: «Это Татьяна Фёдоровна, как я её знаю, она к нам приходила, они с мамой звались невестками. Мама умерла в 41-м году. Мы свою могилу не могли откопать. Она, Татьяна Фёдоровна, сказала: кладите в могилу в нашу. Ну и маму свою мы положили в могилу в ихнюю. <…> Маму положили мы туда к Есениным, она от Есениных. Мама вышла за Есенина, поэтому они звались как Есенины». [864]
Односельчане подчеркивают знание приемов народной медицины и умение вылечивать некоторые болезни, а ее лекарские манеры описывают в русле непременного бескорыстия: «Грудницу заговаривала. Вот так она чтой-то заговаривала: к ней приходили, пожалуйста, она всем заговаривала. Такая была уважительная, хорошая женщина. Сколько денег платили – она ни с кого не брала: за спасибо, за уважение. Так за здоровье, чтобы человек здоровый бывал – она деньги ни с кого не брала. Да, она какие-то слова говорила, она читала молитва. Ведь это надо заговаривать – надо читать молитву, от Господа Бога!». [865] Лекарские умения Т. Ф. Есениной выделяют ее среди прочих односельчанок; на наш повторяющийся вопрос – каждая ли женщина умеет заговаривать болезни – получены одинаковые ответы: «Не кажная»; [866] «Не каждый заговаривает, не каждый». [867] И другая односельчанка вторит первой: «Я вот к этой к бабке Тане ходила, она мне заговаривала эту сучью вымю. <…> Чего она делала – она водить там, читаеть она чего-то про себé, заговариваеть себе, она вслух-то не будеть». [868]
Внимание односельчан к Т. Ф. Есениной, обусловленное ее умением излечивать болезни, по прошествии долгого времени перешло в подобие некого культа, возведенного вокруг ее имени – личности матери национального поэта: «Она мне это – у меня грудница была, я грудью ребёнка кормила – у меня грудница. Она мне грудь заговаривала. Вот в этом домике. А как же! Я её хорошо помню! И мужа её этого Аляксандра хорошо помню, и Татьяну Фёдоровну. Она в церкву ходила, и я в церкву ходила, когда ещё в девушках была. И я знаю, у какого она окна завсегда стояла, в церкви какая». [869]
Племянница поэта Светлана Петровна Митрофанова-Есенина объясняла: «Наша бабушка была лекарем, она умела лечить и людей, и животных. Рассказывала мне, как вылечивала коров, объевшихся травой по весне: для этого клала скотине суровые рукавицы на крестец и тихонько била обухом топора по этому месту. А потом велела хозяевам как следует погонять корову… И все проходило. Лечила, как я уже сказала, и людей – заговором, народными средствами». [870] Заметим: известная богородичная икона Целительница своим наименованием и изобразительным сюжетом сопряжена с лекарским талантом, присущим многим крестьянским женщинам.
Односельчане отмечают песенный талант Т. Ф. Есениной, что перекликается с мнением сестер Есенина и самого поэта насчет голосистости матери: «Песни очень пела, когда она приходила к моей матери, а мне еще чего было? – Всего ничего! У-у, с мамой начнут петь-играть!». [871]
Дают ей позитивную характеристику, начиная с оценки лечебно-заговорной помощи и мастерства песенницы, переходя порой к самому общему плану воспоминаний: «…она мне заговаривала золотушку – я не носила. Я хожу с огорода по дороге вон туда, а мимо их. Она хорошая бабка была, бабка Таня. Она и песни пела, она все знала. Очень старушка была неплохая». [872]
Вспоминают о внешности Т. Ф. Есениной и о впечатлении, производимом ею на окружающих: «Она во всём черном, сколько мы её знаем, симпатичная бабка Таня. <…> Волосы у неё как на фотографии, волос у неё русай». [873]
С удовольствием говорят об умении рукодельничать и о добрососедской действенной помощи в тяжелых ситуациях: «Вязать обязательно: носочки, варежки – это она умела. Умела она – это я точно могу сказать. Татьяна Фёдоровна – как рассказывали наши – в 21-м году здесь свирепствовал тиф чуть ли не в каждом доме, вот она не боялась, приходила к нам, справлялась о здоровье наших, вот. И обязательно что-нибудь принесёт кисленькое – там киселик или что-нибудь такое, компотик сварит Татьяна Фёдоровна». [874]
Сообщают о личном знакомстве с Т. Ф. Есениной, о ее гордости за сына: «Я хорошо очень общалася с Татьяной Фёдоровной Есениной – с бабкой Таней я общалася хорошо. <…> А хорошая она была, тётя Таня! Тётя Таня-то она была, я тогда её тётя Таня звала. Вот, воды ей принесёшь, пол ей помоешь, вот. Она скажеть: Насть! – я говорю: А? – Прочитай вот мол это, рукопись Серёжину-то! – А я: Бабка Таня, я их не люблю читать, я вообще не люблю читать!». [875] Другой пример воспоминаний: «А наша уборщица Елена Филипповна Анурова жила на квартире у Татьяны Фёдоровны, и я часто ходила к ним пить чай. Вместе с нами чаёвничала и мать Сергея Есенина, бывало, скажет: “Лена, положи варенье к чаю”. Она нам рассказывала о Сергее и о всех своих детях, она была очень добрая». [876]
Т. Ф. Есенина на много лет пережила С. А. Есенина и оставила воспоминания «О сыне» [877] (1955), записанные журналистами. Татьяна Федоровна прожила в отстроенном в 1930 г. новом доме (взамен сгоревшего при большом пожаре 1922 года) до 1954 года, когда из-за болезни ей пришлось переехать в Москву к младшей дочери. [878]
Мать в сознании Есенина была причислена к сакральным персонам и в какой-то степени обожествлялась. Причем не только собственная мать, но абсолютно любая мать, родительница вообще. Об этом свидетельствует хотя бы маленький эпизод, зафиксированный В. Эрлихом: знакомый поэта удивляется – «Мама моя сидит с нами. Я что-то такое говорю и вдруг нечаянно бахнул. Не то чтобы очень, но все же что-то такое матерное. Вдруг Сергей встает, отводит меня в сторону и давай отчитывать. Да как!»; и Есенин подтвердил случай – «Он некоторое время смотрит на меня, что-то соображая, и вдруг, размахивая руками, кричит: “Дурак! Что же ты, понять не можешь? Она ж его мать!”». [879]