Антропологические традиции
Шрифт:
Разумеется, в каждом из трех типов профессиональной деятельности есть свои преимущества и свои недостатки. Положение антропологов-фрилансеров (хотя некоторые, как ни странно, не согласны с такой точкой зрения) представляется наиболее уязвимым, наиболее низкооплачиваемым и наиболее изнуряющим. Оно сходно с положением рабочих, попадающих в цикл самоэксплуатации, о котором говорил известный русский экономист А. В. Чаянов. Во всяком случае, я не знаком ни с одним антропологом, который бы добровольно ушел со штатной работы, предпочтя заниматься исследованиями в, так сказать, вольнонаемном режиме.
Постоянное психологическое давление, связанное с необходимостью работать в условиях риска, заставляет антропологов-фрилансеров с большим энтузиазмом браться за те немногочисленные предложения, которые попадаются на их пути. Последние, как уже было отмечено, обычно состоят из преподавания (часто в непрофильных учреждениях) на условиях почасовой оплаты, работы над организацией выставок и этнографических фестивалей, консультаций в съемках этнографических фильмов и других проектах, а также разнообразных исследований по грантам. Большинство фондов, предоставляющих средства на такого рода деятельность, имеют ориентацию на прикладные исследования. В контексте немецкоязычной антропологии, однако, понятие «прикладное» не имеет таких негативных коннотаций, какие нередко окружают его в контексте антропологии в США. Наоборот, связь с прикладным аспектом часто демонстрирует умение антропологов-фрилансеров разрабатывать и предпринимать такие исследовательские проекты, которые являются социально значимыми. Кроме того, антропологи-фрилансеры порой более эффективно, чем антропологи, находящиеся на штатных должностях, доносят до широкой публики опыт межкультурной коммуникации и более отзывчиво реагируют на стремительно изменяющиеся общественные условия, в которых мы живем и работаем. Если принять все это во внимание, то становится не так удивительно, что многие представители данной группы добились значительных успехов в последние полтора десятилетия, несмотря на их непростое положение. К примеру, именно представителями данной группы был создан ряд замечательных аналитических работ, продемонстрировавших корпоративному миру значимость исследований в области «антропологии организаций», так же как и работ, объективно показавших законодателям и разработчикам социальных программ условия и сложности жизни семей турецких мигрантов в Западной и Центральной Европе.
Таким образом, мне представляется, что в немецкоязычной зоне группа антропологов-фрилансеров добилась большего в деле установления контакта с обществом, чем, скажем, группа «большинства», находящаяся на постоянных должностях в типичных небольших учреждениях. Лишь немногим из этих учреждений удалось выйти на уровень международных стандартов профессиональной организации исследовательской деятельности. Показательно, что как раз эти немногие учреждения смогли наладить более тесную связь с немецкоязычными средствами массовой информации, с тем чтобы информировать публику о результатах своей деятельности. В качестве примеров такой деятельности можно сослаться на исследования этнической истории обществ американского континента (Бонн, Франкфурт-на-Майне), исследования духовной и материальной культуры в Меланезии (Гейдельберг, Базель), исследования проблем миграций (Гамбург, Франкфурт-на-Одере), исследования в области медицинской антропологии (Берн), а также гендерные исследования в Европе, Меланезии и Индонезии (Гёттинген, Фрейбург). Но эти примеры — отдельные показательные случаи в группе «большинства». Большинство же в группе «большинства» не стремится к активному контакту с широкой публикой. Следует оговориться, что многие в этом большинстве честно работают и проводят хорошие исследования, но с точки зрения связи с обществом они олицетворяют достаточно слабую сторону социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне.
Что касается четырех крупных институциональных центров (Берлин, Галле, Цюрих и Вена), то мне представляется, что благодаря хорошей организации исследовательской деятельности в них и благодаря их расположению в социально активной урбанистической среде они способствуют более или менее тесному контакту исследователей с обществом. Конечно же, надо признать, что в некоторых отношениях эти центры находятся в привилегированном положении: в них хорошо налажены международные связи, они привлекают к себе высококвалифицированных работников и хорошо подготовленных студентов и аспирантов, они открывают более легкие пути к получению исследовательских фантов и более эффективно накапливают то, что Бурдье назвал «символическим», или «знаковым», капиталом. Однако надо также признать, что потенциал — это то, чем можно воспользоваться, а можно и не воспользоваться (примеры учреждений с громкими именами, в которых не происходит ничего интересного, не единичны). В этом смысле следует сказать, что в последнее десятилетие данные центры задействовали свой потенциал. Интервью с их представителями в центральных органах массовой информации — сегодня обычное явление (журналисты часто просят антропологов, как экспертов, прокомментировать то или иное общественное событие); соответственно, антропологам удается на более или менее регулярной основе информировать публику о направлениях деятельности этих центров и о предпринимаемых ими проектах. Знаменательно, что публика снова начинает проявлять некоторый интерес к антропологическим книгам. Обнадеживает и то, что некоторые из музейных выставок (после долгих десятилетий отсутствия активного интереса к этнографическим музеям) вновь обретают широкую популярность. Словом, сегодня данной группе исследователей все чаще удается сочетать роль научных экспертов с ролью своего рода общественной интеллигенции.
Таким образом, в определенном смысле можно говорить о том, что в последнее время к социокультурной антропологии в немецкоязычных странах вернулось некоторое общественное значение. Оно весьма скромно, и его нельзя сравнивать с тем общественным резонансом, который однажды смогла получить антропология в США благодаря стараниям Маргарет Мид, или с тем интеллектуальным воздействием, которое в свое время на общегуманитарную сферу во Франции оказало творчество Клода Леви-Стросса. Приблизиться к этим уникальным примерам прошлого невозможно. Однако невозможно это не только в немецкоязычной зоне, но и везде.
Если что-то можно с уверенностью утверждать, то это лишь то, что за период с 1945 г. положение социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне никогда не было таким значимым и заслуживающим уважения, каким оно предстает сегодня. А это — хорошая отправная точка для совершенствования и продвижения вперед, несмотря на не совсем благоприятные финансовые и институциональные условия в текущий момент. Разумеется, чтобы продвигаться вперед, мы должны стараться содержать в порядке концептуальный и творческий инвентарь нашей дисциплины, постоянно подвергать его критическому переосмыслению, делиться им с другими дисциплинами и стараться информировать общество о результатах нашей работы.
Джордж Маркус
Джордж Маркус (Marcus) — почетный профессор кафедры антропологии Университета Калифорнии в Ирвайне; в 1980–2005 гг. заведующий кафедрой антропологии Университета Райса, основатель журнала «Cultural Anthropology». Среди научных интересов: история и теория антропологии, эпистемология этнографического жанра, антропология глобализующегося общества. Автор и соавтор многих работ, включая: Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences (1986); Writing Culture: The Poetics and Politics of Ethnography (1986); Ethnography Through Thick and Thin (1998) и др.
О социокультурной антропологии США,
ее проблемах и перспективах
Ключевым событием в жизни социокультурной антропологии США с начала 1980-х годов было, образно говоря, то, что корабль дисциплины снялся с тех якорей, на которых он простоял большую часть XX в. Безусловно, в тех или иных аспектах дисциплина до сих пор привязана к институциональной модели, в рамках которой формировалась идентичность антропологов начиная, скажем, с фигур «основателей»: Бронислава Малиновского в Англии или Франца Боаса в США. В университетах большинство антропологов по сей день начинают свой профессиональный путь с выбора региональной специализации по той или иной географической области за пределами США. (Хотя, нельзя не отметить, не многие из них получают такую качественную региональную подготовку, какая давалась и поощрялась в период 1950–1970-х годов, когда атмосфера холодной войны и политика социальной модернизации выливались в повышенные инвестиции в сферу междисциплинарных региональных исследований — инвестиции, которых сегодня, конечно же, нет. Угасанию интереса к принципу построения антропологического знания на фундаменте традиционных «зарубежных этнографических регионов» способствовало и то, что постепенно Западная Европа и современная культура США вошли в число важных объектов антропологического исследования. Кроме того, в последнее время некоторые виды специализации по проблемному принципу приобрели статус, сравнимый со статусом регионального способа специализации в прошлом.) Далее, большинство антропологов до сих пор связывает свою исследовательскую деятельность (по крайней мере в «инициационной» — студенческой и аспирантской — фазе своей работы) с рамками так называемого этнографического полевого метода, этос и педагогическая мифология которого также выросли в русле традиции, заложенной отцами-основателями дисциплины. Но очень многое в жизни и деятельности антропологов — например то, как складываются их научные и жизненные пути; как эти пути осмысливаются; какое значение вкладывается в личный опыт полевой работы; как концептуализируется объект исследований; какие дисциплины видятся союзниками антропологии — изменилось самым кардинальным образом.
Когда в начале 1970-х годов я как аспирант Гарвардского университета начинал свой профессиональный путь антрополога, то он вполне вписывался в рамки обычной модели дисциплинарного воспроизводства. Я получил «идентификацию» специалиста по Океании и отправился проводить длительные полевые исследования в западной части Полинезии (большую их часть — на островах Тонга). В задачи моих полевых исследований входило изучение традиционных для антропологии вопросов родства, ритуала, религии и социальной организации. Хотя к этому времени новые веяния (французский постструктурализм М. Фуко и Р. Барта, феминизм, междисциплинарные подходы в британских культурных исследованиях, попытки применения структуралистских концепций в истории и попытки переосмысления политики и этики полевой работы, вызванные ростом общественно-интеллектуальных волнений в бурный период конца 1960-х годов) уже присутствовали если не непосредственно в аудитории, то во всяком случае в университетской среде за пределами аудитории, все же мое поколение начинало свой путь с проектов, которые укладывались в традиционную парадигму «народов и регионов».
И хотя мы пытались внести в содержание наших проектов какие-то новые или альтернативные способы видения предмета исследований, по самой своей форме эти проекты все равно оставались проектами, основным предназначением которых было пополнение некоего глобального этнографического архива за счет очередной порции сравнительных данных. Эти проекты являлись частью грандиозного исторического предприятия (предприятия незаконченного или, можно было бы сказать, прерванного, но тем не менее до сих пор сохраняющего свою идеологическую гегемонию) по созданию общей науки о человеке. Роль социокультурной антропологии в этом предприятии заключалась в описании народов, которые вели если не «досовременный», то во всяком случае «несовременный» образ жизни.