Анук, mon amour...
Шрифт:
Портье нехотя кивает и, не переставая зевать, лезет в регистрационную книгу.
– Нет. Анук Кутарба у нас не останавливалась, – изрекает он.
Сволочь.
Лицо парня освещает такая же бледная, как и его физиономия, улыбка. Ах ты, сволочь! Ты, похоже, рад, что я не нашел ту, которую искал. Подобную радость тебе может доставить лишь переход на второй уровень в какой-нибудь навороченной стрелялке, снов ты тоже не видишь, никаких, даже кошмары избегают тебя. Боятся, как черт ладана, сволочь.
– Что-нибудь еще, мсье?
– Да, – я не намерен сдаваться, поездка на лиссабонском фуникулере должна завершиться хоть чем-нибудь.
– Слушаю.
– Японка.
К лицу парня неожиданно приливает кровь, даже волосы его начинают отсвечивать красным, я явственно вижу заляпанные кармином пряди.
– Она ушла. – Парень смотрит на меня почти с ненавистью, если бы О-Сими одолжила ему провезенный контрабандой самурайский меч, он разрубил бы меня пополам. – Она ушла. Ее нет.
– Вы уверены?
– Ключ на месте, – на стойку с ключами он даже не смотрит.
– Вы уверены?
Мне нравится злить его. Тайного воздыхателя О-Сими, любителя суши, фильмов Китано в долби-стерео и ролевой игры-симулятора «Атака на Пёрл-Харбор», где из всех предлагаемых персонажей он всегда выбирает японского летчика-камикадзе. Мне нравится злить его. И еще – насчет пейнтбола по выходным я поторопился. Такого вряд ли увлечет бездумное беганье по полигону и пальба шариками в закамуфлированные торсы противников. Черная майка не первой свежести, с белесыми разводами под мышками выглядит почти концептуально, особенно в сочетании с тремя вытатуированными на левом плече иероглифами, тоже мне, самурай хренов. Не пейнтбол по выходным – брошюрки о все тех же самураях – под подушкой, во все остальные дни недели. Что-то вроде «Харакири: притворись его знатоком». При его феерической работе цепного пса у стойки он накопит на билет до Токио года этак через полтора, учитывая расходы на пансион с одноразовым питанием и посещение священной горы Фудзи. Трех дней в пансионе и одного посещения Фудзи окажется вполне достаточно, чтобы понять: Япония – совсем не такая, какой ее описывают в брошюрках, а Пять Запретов, Пять Постоянств и Шесть Гениев никого уже не волнуют. И всю оставшуюся жизнь этот потный сосунок будет проклинать Страну восходящего солнца, не оправдавшую его допотопно-самурайские ожидания…. Господи, как же мне нравится злить его!..
– …Ключ на месте.
– Вы уверены?
– Я уверен.
– Можно оставить ей записку?
– Да, конечно, – после секундного замешательства скромный портье берет верх над летчиком-камикадзе. – Оставляйте.
В мои планы вовсе не входило оставлять записку О-Сими; час, проведенный на речном кораблике, слишком неубедительный повод для знакомства, но уж очень мне не нравится тип за стойкой.
– У вас не будет бумаги? – Я уверен, что никакой бумаги портье мне не даст.
– Да, конечно. Ручка вам нужна?
– Да. Спасибо.
Под тяжелым взглядом портье я наскоро набрасываю записку, складываю ее вчетверо и оставляю на стойке. Оставаться в «Ламартин Опера» дальше бессмысленно. Но эти иероглифы на плече сосунка-портье… Мне не нужно даже притворяться их знатоком, чтобы понять красно-фиолетовый торжествующий смысл: «Ну что, выкусил?..»
– Скажите, какое сегодня число?
– Сегодня? – вопрос застает портье врасплох. «Пятый день пятого месяца по лунному календарю» извиваются иероглифы, и парню стоит большого труда держать их в узде. – С утра было пятнадцатое мая. А что?
– Ясно. Еще раз спасибо. Я могу подождать мадемуазель О-Сими? – неожиданно говорю я.
– Можете. Только, боюсь, вам придется ждать до вечера. Раньше шести-семи она не появится.
– Вы, я смотрю, хорошо осведомлены…
Моя невинная реплика снова заставляет портье покраснеть, и этот уход в глухое, без всяких полутонов, красное что-то неуловимо напоминает мне. Что-то, что совсем недавно заставило меня содрогнуться, а мое собственное сердце – едва не выскочить из грудной клетки. Наваждение длится несколько секунд, не больше: ровно столько понадобилось портье, чтобы в очередной раз справиться с собой.
– Я не осведомлен… Просто мадемуазель О-Сими живет здесь уже несколько дней…
– Значит, она будет не раньше шести?
– Скорее всего, – парень переводит дух.
– А ресторан у вас есть?
– Нет.
Губы портье плотно сжимаются – этот ояпонившийся призрак оперы посчитал вопрос личным оскорблением, хотя патриотом ламартиновой богадельни не выглядит. Sans restaurant 59 , sans repas 60 – дыра дырой, кто бы сомневался. Но только здесь могут предаваться ленивой созерцательности такие вот хреновы самураи, это вполне вписывается в их картину мира.
59
Без ресторана (фр.).
60
Питание не предусмотрено (фр.).
– А где я могу выпить чашку кофе? – по-прежнему не унимаюсь я.
«У себя дома, мудак», – хихикают иероглифы. И как только портье с ними справляется?..
– Здесь рядом есть кафе. Через два дома по четной стороне. «Pres de la rainure».
«Pres de la rainure». И парень за стойкой, и его иероглифы, и О-Сими моментально вылетают у меня из головы. Впрочем, «вылетают» – не совсем точное слово: отталкивая друг друга локтями, они просачиваются сквозь шрам на затылке, скатываются вниз по желобу из нашего с Анук детства. По тому самому желобу у бойни, до краев заполненному кровью животных и запахом гибискуса.
«Pres de la rainure» – и есть желоб. «У желоба», если быть совсем точным, Анук не могла не оставить мне знак. У желоба – там я и буду ее ждать.
– Спасибо, – говорю я парню, ненужная трата драгоценных секунд, от Анук меня отделяют всего лишь два дома по четной стороне.
– Не за что, – бросает он мне в спину. И уже у самой двери я слышу, как он еще раз окликает меня. – Подождите, эй, мсье…
Да пошел ты, сволочь!..
Улица у «Ламартин Опера» пустынна, если не считать высокого араба, идущего по противоположной стороне мне навстречу. Лица его я не вижу, но это определенно араб: белый бурнус, развевающиеся белые одежды, темные, почти черные щиколотки. От араба ко мне движется первая волна удушающего тепла, она проходит сквозь меня, едва не сбив с ног, забивает рот песчинками, а голову – очередным прозрением: это снова не Париж, вот черт.
Это не Париж, но и не Lisboa, оглянувшись на только что покинутую гостиницу, я вижу, что изменилась и она. Высоких витринных стекол нет и в помине, лишь глухая красно-оранжевая стена с бойницами и одинокий тент над входом. Красно-оранжевый (с незначительными вариациями) растянулся метров на пятьсот – двух– и трехэтажные постройки похожи друг на друга, лишь тент над входом в гостиницу придает улице некоторое разнообразие. А в самом конце, почти у кромки низкого горизонта, красно-оранжевый переходит в насыщенный синий, я и понятия не имел, что небо может быть таким синим. Интересно, имел ли об этом понятие lieutenant, алжирское сумасшествие Линн?