Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
– Уж не считаете ли вы, что я несправедлива к революции?
– Ну, разумеется.
– И вы говорите «разумеется», государь?
– Будь вы простой горожанкой, моя милая Антуанетта, вы так не говорили бы.
– Но я ведь не горожанка.
– Поэтому я вас извиняю, но это отнюдь не значит, что я вас одобряю. Нет, сударыня, нет, примиритесь: мы вступили на французский трон в час бури, нам нужны силы, чтобы толкать вперед эту колесницу, вооруженную серпами [165] , что зовется
165
В древности оси боевых колесниц снабжались острыми серпами.
– Тем хуже! – вскричала Мария Антуанетта. – Значит, та колесница проедет по нашим детям.
– Увы, я это знаю. Но по крайней мере не мы ее толкаем.
– Но и не движем вспять, государь.
– Берегитесь, государыня, – с нажимом произнес Жильбер. – Двинувшись вспять, она вас раздавит.
– Сударь, – в раздражении ответила королева, – я нахожу, что откровенность ваших советов зашла слишком далеко.
– Я буду молчать, ваше величество.
– Господи, да пусть говорит, – возразил король. – Газеты твердят об этом уже целую неделю, но доктор не вычитал все сказанное им из них просто потому, что не желал их читать. Будьте ему благодарны хотя бы за то, что он не скрывает горечь своих слов.
Королева промолчала, затем с тяжким вздохом проговорила:
– Я уступаю, но хочу повторить: отправиться в Париж означает одобрить все, что произошло.
– Я это понимаю, – согласился король.
– Но это же унизительно, это значит, что вы отрекаетесь от армии, которая готова вас защищать.
– Это значит избежать пролития французской крови, – возразил доктор.
– Это равносильно признанию, что мятеж и насилие могут придать действиям короля такое направление, которое будет устраивать бунтовщиков и предателей.
– Государыня, мне показалось, вы только что изволили согласиться, что я имел счастье убедить вас.
– Да, признаю: только что передо мною приоткрылся уголок завесы. Но теперь, сударь, теперь я снова ослепла, как сказали бы вы, и предпочитаю видеть вокруг себя роскошь, к которой приучили меня образование, традиции, история, предпочитаю видеть себя королевой, чем скверной матерью оскорбляющего и ненавидящего меня народа.
– Антуанетта! Антуанетта! – воскликнул король, озабоченный внезапной бледностью, залившей лицо королевы и являвшейся не чем иным, как предвестником вспышки неистового гнева.
– Нет, нет, государь, я уж скажу, – ответила королева.
– Будьте внимательны, сударыня.
И король глазами указал Марии Антуанетте на доктора.
– Ах, сударь, – воскликнула королева, – доктор знает все, что я хочу сказать. Он знает даже все, что я думаю, – добавила она, с горечью вспомнив о сцене, разыгравшейся между нею и Жильбером, – так зачем же я стану сдерживать себя? Кроме того, мы взяли его как доверенного человека – чего же, спрашивается, мне бояться? Я знаю, что вы увлечены,
– Да что вы, сударыня? Я попросту еду в Париж, – отозвался король.
Мария Антуанетта пожала плечами.
– Можете считать меня сумасшедшей, – несколько раздраженно проговорила она. – Вы отправляетесь в Париж? Прекрасно. Но кто вам сказал, что Париж – не та самая бездна, которую я хоть и не вижу, но предчувствую? Почему в суматохе, которая непременно возникнет вокруг вашего величества, вас не могут убить? Кто знает, откуда прилетит шальная пуля? Кто знает, в котором из тысячи угрожающе поднятых кулаков будет зажат кинжал?
– О, что до этого, вам нечего опасаться, сударыня, они меня любят, – заявил король.
– Не говорите так, мне жаль вас, государь. Они вас любят и при этом убивают, губят, уничтожают тех, кто представляет вас – вас, короля, наместника божия! Комендант Бастилии представлял вас, был королевским наместником. Поверьте, я не преувеличиваю: раз они убили Делоне, этого отважного и верного слугу, значит, убили бы и вас, государь, будь вы на его месте, и даже с большей легкостью, так как они вас знают и прекрасно понимают, что вместо того, чтобы защищаться, вы безропотно отдадите себя в их руки.
– И каков же вывод? – осведомился король.
– Мне кажется, я его уже сделала, государь.
– Они меня убьют?
– Несомненно, государь.
– Вот как!
– И моих детей тоже! – вскричала королева.
Жильбер решил, что пришла пора вмешаться.
– Государыня, – сказал он, – короля так почитают в Париже, его появление вызовет столько восторгов, что у меня лишь одно опасение – но не за короля, а за фанатиков, которые могут быть раздавлены копытами его лошадей, подобно индийским факирам, бросающимся под колесницу с их божеством.
– Ах, сударь, сударь! – воскликнула Мария Антуанетта.
– Въезд в Париж будет триумфальным, государыня.
– Почему вы молчите, ваше величество?
– Потому что скорее придерживаюсь мнения доктора, сударыня.
– И вам не терпится отпраздновать этот триумф? – воскликнула королева.
– В этом король прав, это нетерпение лишь доказывает, насколько верно его величество судит о людях и вещах. Чем скорее его величество соберется, тем грандиознее будет триумф.
– Вы так полагаете, сударь?
– Я в этом уверен: если король станет медлить, то потеряет все преимущества внезапности. К тому же, государыня, он сможет первым уступить требованиям народа, что в глазах парижан изменит его позицию и заставит как бы подчиниться их приказам.
– Вот видите! – вскричала королева. – Доктор сам признал: вам уже приказывают! Что же это такое, государь?
– Доктор не говорил, что мне кто-то приказывает, сударыня.
– Вот-вот, медлите и дальше, государь, и требования, или, вернее, приказы, не заставят себя ждать.