Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
– Мне кажется, – сказал король, идя по коридору, – что у вас с королевой добрые отношения, господин Жильбер?
– Государь, – отвечал доктор, – этой милостью я обязан вашему величеству.
«Да здравствует король!» – послышались крики придворных, уже собравшихся в прихожих.
«Да здравствует король!» – вторила им толпа офицеров и иностранных солдат, собравшихся у дверей дворца.
Эти крики, которые все усиливались и не прекращались, переполняли сердце Людовика XVI радостью, какой он, быть может, не испытывал
Что же касается королевы, то Мария Антуанетта продолжала сидеть у окна, где недавно пережила несколько страшных мгновений, и внимала крикам восторга и любви к королю, замиравшим где-то вдали, под портиками и в тени боскетов.
– Да здравствует король! – повторила она. – О да, он будет здравствовать, наш король, несмотря ни на что, – так и знай, негодный Париж! Страшная бездна, кровавая пучина, этой жертвы тебе не поглотить. Я вырву ее у тебя вот этой слабой и худой рукою, которая грозит тебе сейчас и сулит все проклятия мира и месть господню!
Произнеся эти слова с поистине неистовой ненавистью, которая привела бы в ужас самых ярых друзей революции, присутствуй они при этом, королева протянула в сторону Парижа руку – слабую, но сверкающую среди кружев, словно выхваченная из ножен шпага.
Затем она позвала г-жу Кампан, фрейлину, которой доверяла более всего, и удалилась в кабинет, запретив пускать к себе кого бы то ни было.
V. Нагрудник
Следующее утро, как и накануне, выдалось ясным и прозрачным, лучи солнца позолотили мрамор и песок Версаля. Птицы, в великом множестве рассевшиеся на деревьях парка, оглушительным чириканьем приветствовали новый день, суливший им тепло, веселье и любовь.
Королева встала в пять утра. Она тут же велела передать королю, чтобы он сразу же после пробуждения зашел к ней.
Людовик XVI, немного утомленный накануне приемом депутации от Национального собрания, которой он вынужден был ответить, после чего имели место долгие словопрения, проспал дольше обычного, чтобы восстановить силы и чтобы никто не мог сказать, что его здоровью нанесен ущерб.
Он совершил туалет и уже надевал шпагу, когда ему передали просьбу королевы. Людовик слегка нахмурился.
– Как! Королева уже встала? – осведомился он.
– Уже давно, ваше величество.
– Она еще нездорова?
– Здорова, ваше величество.
– Зачем же я понадобился королеве так рано?
– Этого ее величество не сказала.
Король проглотил первый завтрак, состоявший из бульона и капельки вина, и отправился к Марии Антуанетте.
Королева была полностью одета, словно для какой-то церемонии, и выглядела красивой, бледной и величественной. Она встретила супруга тою ледяной улыбкой, что блистала, словно зимнее солнце, в тех случаях, когда на больших приемах при дворе в толпу требовалось бросить луч
Король не понял, почему ее взгляд и улыбка столь печальны. Его заботило одно: он хотел знать, станет ли королева противиться выполнению плана, принятого накануне. «Новый каприз», – подумал Людовик.
Эта мысль заставила его нахмуриться.
Первые же сказанные королевой слова лишь укрепили его в этом мнении.
– Государь, я много размышляла со вчерашнего дня, – заявила Мария Антуанетта.
– Так я и знал! – воскликнул король.
– Прошу вас, отошлите отсюда всех, кто не принадлежит к нашему узкому кругу.
Ворчливым тоном король велел своим офицерам удалиться.
Подле королевы осталась лишь одна фрейлина – г-жа Кампан.
Взяв своими хорошенькими ручками короля за рукав, Мария Антуанетта осведомилась:
– Почему вы уже полностью одеты? Это плохо.
– Плохо? Но почему же?
– Разве я не просила вас прийти сюда без парадной одежды? А вы – в камзоле и при шпаге. Я надеялась, что вы будете в домашнем платье.
Король не мог скрыть изумления.
Причуда королевы взметнула у него в голове целый вихрь странных мыслей, мыслей новых, а потому еще более невероятных.
Он сделал жест, в котором сквозили недоверчивость и тревога.
– В чем дело? – полюбопытствовал король. – Вы что, желаете оттянуть или ускорить то, о чем мы договорились вчера?
– Вовсе нет, государь.
– Послушайте, довольно насмешек над вопросом столь первостепенной важности. Я должен и хочу ехать в Париж, назад уже хода нет. Я сделал распоряжения, чтобы мне приготовили дворец, люди, которые поедут со мною, назначены еще вчера.
– Государь, я ничего не имею против, но…
– Подумайте только, – заговорил король, мало-помалу воодушевляясь, чтобы придать себе смелости, – весть о моей поездке в Париж могла уже дойти до парижан, и они готовятся, они меня ждут, и благожелательные умонастроения, вызванные этой вестью, могут превратиться в губительную враждебность. К тому же…
– Но, ваше величество, я вовсе не спорю с тем, что вы изволите говорить. Вчера я смирилась, в смирении пребываю и сегодня.
– Тогда к чему все эти вступления, сударыня?
– Никаких вступлений я не делала.
– Прошу прощения, а к чему же вопросы о моей одежде, о моих планах?
– В одежде-то вся суть, – сказала королева, изо всех сил пытаясь улыбнуться, но тщетно: улыбка получилась крайне мрачная.
– Чем вам не нравится моя одежда?
– Мне бы хотелось, ваше величество, чтобы вы сняли этот камзол.
– Вы полагаете, что он не подходит для такого случая? Это ведь камзол из лилового шелка. Парижане привыкли видеть меня в нем, они любят, когда я ношу этот цвет; к тому же и голубая лента выглядит на нем недурно. Да вы сами не раз говорили мне об этом.