Анж Питу

Дюма-отец Александр

Впрочем, нетрудно было заметить, что эти несколько человек сочувствовали Питу.

Мы уже сказали, что Питу проголодался, проголодался так сильно, что переменился в лице.

Поэтому он не стал терять времени и направился прямиком к ларю и буфету.

Прежде, – мы говорим прежде, хотя с тех пор, как Питу покинул тетушкин дом, прошло всего три недели, потому что, по нашему мнению, время измеряется не днями и неделями, а тем, сколько произошло событий; – итак, прежде Питу непременно, если бы, конечно, демон-искуситель и всепобеждающий голод, эти адские силы, похожие друг на друга, не соблазнили его – сел бы на порог перед запертой дверью и смиренно дожидался бы возвращения тетушки; дождавшись ее, он поздоровался бы с нежной улыбкой и подвинулся бы, давая ей пройти, потом вошел бы следом за ней в дом и принес бы хлеб и нож, чтобы тетушка показала ему, сколько можно отрезать, потом, отрезав ломоть, он бросил бы на буфет жадный взгляд, просто взгляд, обволакивающий и магнетический, – во всяком случае, ему казалось, что он обладает такой магнетической силой, что может притянуть сыр или другое лакомство, лежащее на полке в буфете.

Это удавалось редко, но все же иногда удавалось.

Но нынче Питу стал мужчиной и больше так не поступал: он спокойно открыл ларь, достал из кармана широкий нож с деревянной ручкой, взял каравай и отрезал кусок весом в добрый килограмм, как изящно выражаются после принятия новых мер веса.

Остаток хлеба он бросил в ларь и прихлопнул крышку.

После чего, не теряя спокойствия, подошел к буфету.

На мгновение Питу и вправду показалось, будто он слышит ворчанье тетушки Анжелики, но подлинный скрип буфетной дверцы заглушил брюзжанье тетушки, звучавшее лишь в воображении Питу.

Во времена, когда Питу жил в ее доме, скупая тетушка не баловала себя сытной пищей; она съедала кусочек марвальского сыра или тонкий ломтик сала, окруженный огромными зелеными листьями капусты; но с тех пор, как ненасытный едок покинул дом, тетушка, несмотря на всю скупость, готовила себе некоторые блюда, которые сохранялись неделю и были недурны на вкус.

Иной раз это была говядина с морковкой и луком в жире; иной раз – баранье рагу со вкусной картошкой, крупной, как голова младенца, или длинной, как тыква, иной раз телячьи ножки, приправленные несколькими стебельками маринованного лука-шарлота; иной раз – гигантский омлет в большой сковороде, посыпанный луком-скородой и петрушкой либо сдобренный такими толстыми ломтями сала, что старухе хватало одного ломтя, чтобы утолить самый сильный голод.

Всю неделю тетушка Анжелика холила и лелеяла эти яства, берегла их, нанося увечье лакомому куску лишь по необходимости.

Каждый день она радовалась, что сидит за столом одна, неделю напролет она блаженствовала, вспоминая о своем племяннике Анже Питу всякий раз, как запускала руку в миску и подносила ложку ко рту.

Питу повезло.

Он пришел в день – то был понедельник, – когда тетушка Анжелика потушила старого петуха с рисом; петух так долго варился, что мясо отделялось от костей и стало почти мягким.

Кушанье было – пальчики оближешь; оно предстало в глубокой миске, почерневшей снаружи, но привлекательной своим великолепным содержимым.

Куски мяса лежали поверх риса, как острова в большом озере, и петушиный гребень возвышался над многочисленными горными пиками, как гребень Сеуты над Гибралтарским проливом.

У Питу не хватило учтивости даже на то, чтобы издать восхищенное «ах!» при виде этого чуда.

Неблагодарный племянник забыл, что никогда не видал такого богатства в буфете тетушки Анжелики.

Он держал краюху хлеба в правой руке.

Он схватил миску в левую руку и держал ее в равновесии, до половины погрузив большой палец в густой душистый жир.

В это мгновение Питу показалось, что кто-то встал в дверях и загородил ему свет.

Питу обернулся с улыбкой, ибо принадлежал к тем простодушным натурам, у которых радость отпечатывается на лице.

Это была тетушка Анжелика.

Тетушка Анжелика, скупая, неуступчивая, черствая, как никогда.

Прежде – нам приходится без конца прибегать к одной и той же фигуре речи, сравнению, ибо только сравнение может изъяснить нашу мысль; – так вот, прежде при виде тетушки Анжелики Питу уронил бы миску на пол, а когда расстроенная тетушка Анжелика наклонилась бы, чтобы собрать остатки петуха и риса, перепрыгнул бы через нее и удрал, зажав свой кус хлеба под мышкой.

Но ныне Питу был уже не тот; каска и сабля меньше изменили его физический облик, чем знакомство с великими философами современности изменило его нравственный облик.

Вместо того, чтобы в ужасе обратиться в бегство, он подошел к тетушке с приветливой улыбкой, протянул руки и, как она ни отбивалась, обнял старую деву своими двумя щупальцами, которые именовались руками; больше того, он так крепко прижал ее к груди, что руки его, в одной из которых был зажат хлеб и нож, а в другой миска с петухом и рисом, скрестились у нее за спиной.

Выразив таким образом родственные чувства и исполнив то, что он почитал своим долгом, наш герой вздохнул полной грудью и сказал:

– Вот и ваш бедный Питу, тетушка Анжелика.

Старая дева, не привыкшая к таким нежностям, испугалась, что застигнутый на месте преступления Питу решил ее задушить, как встарь Геракл задушил Антея.

Она тоже вздохнула, высвободившись из опасных объятий.

Тетушку возмутило уже то, что Питу не выразил восхищения при виде петуха.

Итак, Питу был не только неблагодарным, но еще и невоспитанным.

Последующее поведение племянника так подействовало на тетушку Анжелику, что она и вправду чуть не задохнулась: Питу, который прежде, когда она восседала в своем кожаном кресле, не смел присесть даже на колченогий стул или хромую табуретку, теперь удобно расположился в кресле, поставил миску на колени и приступил к еде.

В своей могучей деснице, как говорится в Писании, он держал вышеупомянутый нож с широким лезвием, настоящую лопасть, которой впору было есть Полифему.

В другой руке он держал кус хлеба в три пальца толщиной и шесть дюймов длиной, настоящую метлу, которая сметала рис в одну кучу, меж тем как нож услужливо подталкивал мясо к хлебу.

Вследствие этого мудрого и безжалостного маневра через несколько минут на дне миски засверкал бело-голубой фаянс, как при отливе на молах, откуда схлынула вода, появляются кольца и камни.

Невозможно передать недоумение и отчаяние тетушки Анжелики.

Она хотела закричать, но не могла.

Питу улыбался так обворожительно, что крик замер на губах старой девы.

Тогда она тоже попыталась улыбнуться, надеясь заклясть этого хищного зверя, который зовется голодом и который поселился во чреве ее племянника.