Анж Питу
Шрифт:
– Ну что ж, – продолжала славная женщина, громко вздыхая, – теперь Катрин будет бегать по полям! Теперь она станет распоряжаться деньгами! Теперь она будет носиться с утра до ночи! Теперь моя дочка превратится в мальчишку!..
Питу поспешил успокоить ее:
– Не беспокойтесь за мадмуазель Катрин. Я здесь и буду всюду ее сопровождать.
Это любезное предложение, на которое Анж возлагал такие большие надежды, было встречено столь странным взглядом, что он осекся.
Девушка покраснела, но совсем не так, как женщина, которой польстили, она пошла красными пятнами, которые, в сочетании с бледностью, выдавали двоедушие, обличали разом гнев и нетерпение, желание говорить и необходимость молчать.
Питу не был человеком светским; он не разбирал оттенков; но он понял, что краска на лице Катрин не означает полного одобрения.
– Как! Вы молчите, мадмуазель Катрин? – удивился он, приветливо улыбаясь и показывая могучие зубы под пухлыми губами.
– Вы что же, сами не понимаете, господин Питу, что сказали глупость?
– Глупость? – растерялся влюбленный.
– Черт возьми! – воскликнула матушка Бийо. – Это что же, моя дочь будет всюду ходить с телохранителем?
– Но ведь кругом леса!.. – возразил Питу с таким простодушным видом, что смеяться над ним было просто грешно.
– Это тоже входит в наставления нашего хозяина? – спросила матушка Бийо, обнаружив некоторое предрасположение к иронии.
– Быть не может, – добавила Катрин, – это занятие для лодырей, отец не мог поручить Питу ничего подобного, да и Питу никогда бы не согласился на такое поручение.
Питу переводил широко раскрытые растерянные глаза с Катрин на матушку Бийо; все его планы рушились.
Катрин своим женским чутьем поняла жестокое разочарование Питу.
– Господин Питу, – сказала она, – разве вы видели в Париже, чтобы девушки компрометировали себя, таская за собой повсюду молодых людей?
– Но здесь вы не девушка, здесь вы хозяйка дома.
– Ну, хватит болтать, – резко оборвала его матушка Бийо, – у хозяйки дома дел невпроворот. Идем, Катрин, я передам тебе дела, как велел твой отец.
И тут перед глазами оторопевшего, застывшего от изумления Питу развернулась церемония, деревенская простота которой была исполнена поэзии и величия.
Матушка Бийо вынула связку ключей и один за другим вручила их Катрин; она дала ей отчет, сколько в доме белья, вина, мебели и припасов. Она подвела дочь к старому секретеру с инкрустацией 1738 или 1740 года, в недрах которого папаша Бийо хранил свои луидоры и бумаги: казну и архивы семьи.
Катрин со всей серьезностью отнеслась к этому посвящению в семейные тайны и передаче власти; она задавала матери вопросы, обличавшие недюжинный ум, думала над каждым ответом и, получив нужные сведения, казалось, прятала их в глубины своей памяти и разума, как оружие на случай борьбы.
От вещей матушка Бийо перешла к скотине; все поголовье: здоровые и больные бараны, ягнята, козы, куры, голуби, лошади, быки и коровы – было тщательно учтено. Но это была не более чем дань обычаю. В этой области девушка давно взяла бразды правления в свои руки.
Никто лучше, чем Катрин, не узнавал домашнюю птицу по голосу, ягнята привыкали к ней за месяц, голуби знали ее так хорошо, что часто прилетали и кружились вокруг нее посреди двора и, походив взад-вперед у ее ног в знак приветствия, садились к ней на плечо.
Когда Катрин приближалась к лошадям, они встречали ее ржаньем. Она умела смирять самых норовистых. Один жеребенок, выросший на ферме и ставший неприступным жеребцом-производителем, обрывал все поводья в конюшне, чтобы подойти к Катрин и получить из ее рук черствую корочку, которая непременно была припасена для него.
Не было никого прекраснее и приветливее, чем эта красивая белокурая девушка с большими темными глазами, белой шеей, округлыми плечами, пухленькими пальчиками, когда она в фартуке, карманы которого были полны зерна, приходила на утоптанную и удобренную площадку около пруда и горстями сыпала на нее звонкое зерно.
Тогда все цыплята, все голуби, все ягнята спешили к пруду; клювы стучали по земле; розовые языки баранов лизали хрустящую гречку. Площадка, сплошь засыпанная зерном, в две минуты становилась гладкой и чистой, как фаянсовая тарелка жнеца после обеда.
В глазах человеческих существ бывает нечто завораживающее и пленительное, а бывает нечто завораживающее и ужасное; два эти ощущения так сильны, что животное даже не думает сопротивляться.
Кто не видел, как свирепый бык несколько мгновений Грустно смотрит на ребенка, который улыбается ему, не подозревая об опасности? Им овладевает жалость.
Кто не видел, как тот же самый бык исподтишка следит растерянным взглядом за крепким фермером, который не сводит с него глаз и своей немой угрозой приковывает к месту? Бык нагибает голову; кажется, он готовится к бою; но ноги его приросли к земле: он дрожит, у него кружится голова, ему страшно.
Катрин подчиняла своему влиянию все, что ее окружало; в ней было столько спокойствия и твердости, столько дружелюбия и воли, так мало недоверия, так мало страха, что при виде ее у животного не появлялось злобы.
Это странное влияние еще больше распространялось на мыслящие существа. Очарование этой девушки было неотразимым; ни один мужчина в округе ни разу не улыбнулся, говоря о Катрин; ни один юноша не затаил против нее зла; те, кто ее любили, мечтали взять ее в жены; те, кто не были в нее влюблены, хотели бы видеть ее своей сестрой.
Повесив голову, бессильно опустив руки, ничего не соображая, Питу следил за тем, как девушка и ее мать ведут учет своего добра.
О нем словно забыли. Он стоял рядом как трагический страж, и каска лишь усугубляла неуместность его присутствия при этой сцене.
Затем они перешли к работникам и работницам.
Матушка Бийо велела им встать полукругом, а сама вышла на середину.
– Дети мои, – сказала она, – наш хозяин задерживается в Париже, но он назначил себе замену. Это моя дочь Катрин, молодая и сильная. Я стара, голова у меня уже не та. Хозяин рассудил верно. Теперь хозяйка в доме Катрин. Теперь она платит и получает деньги. Теперь она приказывает, и я первая буду ей подчиняться; непокорные будут иметь дело с ней.