Анж Питу
Шрифт:
У короля в руках власть, значит, у него есть шансы на победу. Не теряя времени, он пишет:
«Немедленно приезжайте в Париж. Я жду вас».
Он кладет депешу в конверт и выводит на нем:
«Графу де Машо, в Арнувиле».
Призванному по такому случаю пажу вручают послание короля и велят скакать во весь опор.
Теперь, когда паж уже в пути, король может принять своих теток.
Тетки – те самые, которых отец звал такими истинно аристократическими именами, как Тряпка, Ворона и Пустомеля, ждут за дверью, противоположной той, в которую должен выйти паж.
Раз паж вышел, они могут войти.
Они входят и просят короля за г-на де Морепа; главное для короля – выиграть время; он не хочет отказывать своим теткам. Король так добр.
Он даст свое согласие, когда паж будет уже далеко и его нельзя будет вернуть.
Он спорит с тетками, то и дело поглядывая на стенные часы: получаса хватит, а часы у него точные, он сам их выверяет.
Сдается он через двадцать минут.
– Пусть пажа вернут, – говорит он, – а там посмотрим.
Тетки счастливы; пусть слуги седлают коня, пусть загонят коня, двух коней, десять коней, лишь бы перехватить пажа.
Не стоит беспокоиться, лошадей загонять не придется.
Спускаясь с лестницы, паж зацепился за ступеньку и сломал шпору. А как скакать во весь опор без шпоры?
Вдобавок, шевалье д'Абзак, командующий королевской конюшней, подвергает досмотру всех курьеров и не выпустит ни одного из них в виде, порочащем честь главной конюшни королевства.
Поэтому шпор непременно должно быть две.
Отсюда следует, что, вместо того чтобы перехватывать пажа на дороге в Арнувиль, его перехватывают у ворот дворца.
Он уже сидит в седле и выглядит безукоризненно.
У него отбирают конверт и оставляют ему само письмо, равно подходящее для обоих претендентов. Тетки короля изменяют только адрес: вместо «Графу де Машо, в Арнувиле» они пишут «Графу де Морепа, в Поншартрене».
Честь королевской конюшни спасена, но монархии грозит гибель.
С Морепа и Калоном дела идут на славу: один поет, другой платит; к тому же, кроме царедворцев, есть еще откупщики – они тоже не сидят сложа руки.
Людовик XIV начал свое царствование с того, что, по совету Кольбера, повесил двух откупщиков, после чего взял в наложницы Лавальер и построил Версаль. Лавальер не стоила ему ничего.
Но Версаль, где он хотел ее поселить, стоил дорого.
Затем в 1685 году из Франции изгоняют миллион предприимчивых людей – якобы за то, что они протестанты.
Поэтому в 1707 году, еще при жизни великого короля, Вуагильбер писал, имея в виду год 1698:
«В те времена дела шли еще не так плохо; силы в нас еще теплились. Нынче мы выбились из сил».
Что бы он сказал восемьдесят лет спустя, после того, как во Франции похозяйничали Дю Барри и Полиньяк! Народ истекал потом, ему придется истекать кровью – вот и все.
Но зато сколько обходительности в манерах!
Прежде откупщики были суровы, грубы и холодны, словно двери тюрем, куда они бросали свои жертвы. Ныне это истинные филантропы: одной рукой они обирают народ, это правда, но другой строят богадельни.
Один мой друг, великий финансист, уверял меня, что из ста двадцати миллионов, которые приносил налог на соль, откупщики оставляли себе семьдесят.
Однажды в некоем собрании, где речь шла о том, чтобы потребовать у откупщиков список их расходов, некий советник, играя словами, пошутил:
«Нам нужны не частные списки расходов, нам нужны общие списки генеральных штатов».
Искра попала в порох, порох загорелся, и начался пожар.
Все повторяли остроту советника; с великой торжественностью Генеральные штаты были созваны.
Двор назначил их открытие на 1 мая 1789 года.
24 августа 1788 года ушел в отставку г-н де Бриенн. Он тоже был из тех, кто не «лишком стеснялся, распоряжаясь финансами.
Но, по крайней мере, уходя, он дал добрый совет: вернуть Неккера.
Неккер вновь стал министром, и народ вздохнул спокойно.
Меж тем вся Франция обсуждала великий вопрос о трех сословиях.
Сьейес выпустил свою знаменитую брошюру о третьем сословии.
Провинция Дофине, где штаты продолжали собираться против воли двора, постановила, что представит столько же депутатов от третьего сословия, сколько от дворянства и духовенства.
Вновь было созвано собрание нотаблей.
Оно заседало тридцать два дня, с 6 ноября по 8 декабря 1788 года.
На сей раз в дело вмешался Господь. Когда недостает королевского бича, бич Божий со свистом рассекает воздух и заставляет народы торопиться.
Пришла зима, а с нею – голод.
Зима и голод привели с собою 1789 год.
Париж наполнился войсками, на улицах появились патрули.
Два или три раза перед умирающей от голода толпой солдаты заряжали ружья.
Однако стрелять они не стали.
Утром 26 апреля, за пять дней до открытия Генеральных штатов, из уст в уста в голодной толпе начало переходить одно имя.
Имя это сопровождалось проклятьями тем более злобными, что носивший его человек был разбогатевший рабочий.
Если верить слухам, Ревельон, владелец прославленной бумажной фабрики в Сент-Антуанском предместье, сказал, что собирается уменьшить ежедневную плату рабочим до 15 су.
Это была правда.
Если верить другим слухам, король обещал надеть на Ревельона черную ленту, то есть наградить его орденом Святого Михаила.
Это была ложь.
Мятежная толпа всегда верит какому-нибудь абсурдному слуху. Примечательно, что именно слух собирает мятежников вокруг себя, сплачивает, ведет в бой.
Народ сооружает чучело, нарекает его Ревельоном, надевает на него черную ленту и поджигает его у дверей на стоящего Ревельона, а затем тащит горящее чучело на площадь Ратуши, где оно догорает на глазах у городских властей.