Анж Питу
Шрифт:
20 июня в семь часов утра председатель Национального собрания узнает, что в этот день заседаний не будет.
В восемь утра он вместе со многими другими депутатами приходит к дверям залы.
Они закрыты, и подле них стоит часовой.
Идет дождь.
Депутаты хотят взломать дверь.
У часовых приказ, они загораживают проход штыками.
Один депутат предлагает заседать на площади Оружия.
Другой – в Марли.
Гильотен предлагает Залу для игры в мяч. Гильотен!
Странная вещь тот самый Гильотен, чье имя благодаря его творений прославится четыре года спустя, предложил отправиться в валу для игры в мяч!
Эта Зала для игры в мяч, голая, ветхая, открытая всем ветрам, стала яслями Христовой сестры, колыбелью революции! С той разницей, что Христос был сын добродетельной женщины. А революция была дочерью изнасилованной нации.
На это великое проявление народной воли король отвечает королевским словом: «ВЕТО!»
К мятежникам посылают г-на де Брезе, который приказывает им разойтись.
«Мы пришли сюда по воле народа, – отвечает Мирабо, – и уйдем лишь со штыком в брюхе».
Он сказал именно так, а не так, как утверждают иные:
«лишь уступая силе Штыков». Отчего за спиной всякого великого человека непременно прячется ничтожный ритор, который под предлогом улучшения губит его речи! Отчего этот ритор прятался за спиной Мирабо в Зале для игры в мяч? За спиной Камбронна при Ватерлоо?
Ответ пересказали королю.
Он помолчал со скучающим видом.
– Они не хотят разойтись? – осведомился он наконец.
– Не хотят, ваше величество.
– Ну, так пускай их оставят в покое.
Как видим, королевская власть начала уступать воле народа, И уступила ей уже немало.
С 23 июня по 12 июля продолжался период относительного спокойствия, но то был тяжелый, душный покой – такой, какой предшествует грозе. То был дурной сон, приснившийся в дурную ночь.
11 июля под давлением королевы, графа д'Артуа, Полиньяков, всей версальской камарильи король принимает решение и отставляет Неккера. 12-го об этом становится известно в Париже.
Мы видели действие, оказанное этой новостью. 13-го вечером прибывший в Париж Бийо увидел на улицах баррикады.
13-го вечером Париж защищался, а 14-го утром был готов наступать.
14-го утром Бийо закричал: «На Бастилию!» – и три тысячи человек подхватили этот крик, а вскоре к ним присоединилось все население Парижа.
Ибо существовало здание, которое вот уже около пяти столетий давило на грудь Франции, как давила адская глыба на плечи Сизифа, с той лишь разницей, что Франция, меньше верящая в свои силы, – чем титан, даже не пыталась сбросить тяжкую ношу.
Это здание, эта феодальная печать на челе Парижа звалась Бастилией.
Король, как говорила г-жа дю Оссе, был слишком добр, чтобы отрубать головы, Король отправлял неугодных в Бастилию.
А попав в Бастилию по приказу короля, человек оказывался выброшен из жизни, замурован, похоронен, уничтожен.
Ему суждено было оставаться там до тех пор, пока король о нем не вспомнит, меж тем королям приходится думать о стольких новых происшествиях, что они частенько забывают о старых.
К слову сказать, Бастилия была отнюдь не, единственной французской крепостью; во Франции их имелось не меньше двадцати: Фор Л'Эвек, Сен-Лазар, Шатле, Консьержери, Венсеннский замок, замок Ла-Рош, замок Ив, остров Святой Маргариты, замок Пиньероль и проч.
Но лишь крепость у Сент-Антуанских ворот в Париже народ звал Крепостью с большой буквы, как Рим называют Городом с большой буквы.
Эта крепость была всем крепостям крепость.
В течение столетия с лишком ею правили члены одного и того же рода.
Старейшиной этого избранного клана был г-н де Шатонеф. Ему наследовал его сын Ла Врийер, которого сменил его сын Сен-Флорантен, приходившийся, следовательно, внуком г-ну де Шатонефу. Династия угасла в 1777 году.
Никто не может сказать, сколько королевских указов о заключении в крепость было подписано во время этих трех царствований, которые по большей части пришлись на век Людовика XV. Один лишь Сен-Флорантен подписал их более пятидесяти тысяч.
Указы эти приносили большой доход.
Их продавали отцам, желавшим избавиться от сыновей.
Их продавали женщинам, желавшим избавиться от мужей.
Чем красивее были женщины, тем дешевле стоили указы.
Красавицы сговаривались с министром полюбовно; обе стороны проявляли добрую волю.
С конца царствования Людовика XIV все государственные тюрьмы, и в первую очередь Бастилия, находились в руках иезуитов.
Напомним главных пленников Крепости: Железная маска, Лозен, Латюд.
Иезуиты были исповедниками; для пущей надежности именно они исповедовали узников.
Для пущей надежности умерших узников хоронили под вымышленными именами.
Тот, кого называли Железной маской, был, как мы помним, похоронен под именем Маркьяли.
Он провел в тюрьме сорок пять лет.
Лозен провел там четырнадцать лет.
Латюд – тридцать.
Но Железная маска и Лозен, по крайней мере, были повинны в величайших преступлениях.
Железная маска, приходился ли он братом Людовику XIV или нет, походил на него как две капли воды. Какая неосторожность – осмелиться быть похожим на короля!
Лозен собирался жениться или даже женился на кузине короля. Какая неосторожность – осмелиться взять в жены племянницу короля Людовика XIII, внучку короля Генриха IV.
Но чем провинился бедняга Латюд?
Он осмелился влюбиться в мадмуазель Пуассон, она же г-жа Де Помпадур, любовница короля. Он написал ей записку. Эту записку, которую порядочная женщина отослала бы автору, г-жа де Помпадур отослала г-ну де Cap-тину.
Латюда арестовали, он бежал, был пойман и провел тридцать лет в стенах Бастилии, Венсеннского замка и тюрьмы Бисетр.