Анж Питу
Шрифт:
– Так вы всезнающи и безупречны?
– Увы, ваше величество, если не всезнающ и не безупречен, то по крайней мере довольно сведущ в человеческих горестях, довольно закален в тяжких болезнях. Поэтому видя круги под вашими усталыми глазами, ваши нахмуренные брови, складку, которая пролегла около вашего рта, борозды, которые называют прозаическим словом морщины, я могу сказать вам, сколько вы перенесли суровых испытаний, сколько раз ваше сердце тревожно билось, и сколько раз оно доверялось другому сердцу и оказывалось обманутым. Я скажу все это, ваше величество, когда вам будет угодно; я уверен в том,
Его речи – речи мужчины, бросающего вызов женщине, его полное небрежение этикетом – все это произвело на Марию-Антуанетту действие неописуемое.
Она почувствовала, как взор ее застилает туман, мысли путаются, а ненависть сменяется ужасом. Королева бессильно уронила отяжелевшие руки и отступила назад, подальше от грозного незнакомца.
– А теперь, ваше величество, – проговорил Жильбер, который ясно видел, что с ней творится, – понимаете вы, что мне очень легко узнать, что вы скрываете от всех и от самой себя; понимаете вы, что мне легко усадить вас в кресло, к которому пальцы ваши безотчетно тянутся в поисках опоры?
– О! – в ужасе произнесла королева, чувствуя, как ее до самого сердца пробирает неведомая дотоле дрожь.
– Стоит мне произнести про себя слово, которое я не хочу говорить вслух, – продолжал Жильбер, – стоит высказать волю, которую я не хочу проявлять, и вы окажетесь в моей власти. Вы сомневаетесь, ваше величество. О, не сомневайтесь, не вводите меня в искушение! Ведь если вы хотя однажды введете меня в искушение!.. Но нет, вы ни в чем не сомневаетесь, не правда ли?
Едва держась на ногах, подавленная, растерянная, Мария-Антуанетта цеплялась за спинку кресла со всей силой отчаяния и яростью существа, чувствующего, что сопротивление бесполезно.
– Поверьте, – продолжал Жильбер, – не будь я самым почтительным, самым преданным, самым смиренным из подданных вашего величества, я произвел бы ужасный опыт и тем самым убедил вас в своем умении. Но не бойтесь; я низко склоняю голову перед королевой, а паче всего – перед женщиной, я трепещу, чувствуя, как рядом бьется ваша мысль, и я скорее покончу с собой, чем стану смущать вашу душу.
– Сударь! Сударь! – вскричала королева, взмахнув руками так, словно хотела оттолкнуть Жильбера, стоявшего от нее не менее, чем в трех шагах.
– А между тем, – продолжал Жильбер, – вы приказали заключить меня в Бастилию. Вы сожалеете о ее захвате уже потому, что народ вызволил меня оттуда. Глаза ваши горят ненавистью к человеку, которого вам лично не в чем упрекнуть. И погодите, погодите, кто знает, не вернется ли к вам теперь, когда я ослабляю свое воздействие, вместе с дыханием сомнение?
И правда, как только Жильбер перестал управлять Марией-Антуанеттой посредством взгляда и жестов, она вскочила, как птица, которая, освободившись из-под душного стеклянного колпака, пытается снова запеть и взлететь над землей. Вид ее был грозен.
– Ах, вы сомневаетесь, вы смеетесь, вы презираете! Ну что ж! Хотите, ваше величество, я открою вам ужасную мысль, которая пришла мне в голову? Вот что я собирался сделать: выведать у вас самые задушевные, самые сокровенные тайны; заставить вас написать их здесь, за этим самым столом, и потом, разбудив вас, доказать вам посредством вашего собственного почерка, сколь невыдуманна власть, которую вы, судя по всему, отрицаете; а главное, сколь велико терпение, и, не побоюсь этого слова, благородство человека, которого вы давеча оскорбили, которого вы оскорбляете уже целый час, хотя он ни на мгновение не давал вам на то ни права, ни повода.
– Заставить меня спать, заставить меня говорить во сне, меня, меня! – вскричала королева, побледнев. – Да как вы смеете, сударь? Да знаете ли вы, что это такое? Знаете ли вы, чем это вам грозит? Ведь это же преступление – оскорбление королевской особы. Учтите: едва проснувшись, едва овладев собой, я приказала бы покарать это преступление смертью.
– Ваше величество, – отвечал Жильбер, не сводя глаз с охваченной волнением королевы, – не торопитесь обвинять и особенно угрожать. Конечно, я мог бы усыпить ваше величество; конечно, я мог бы вырвать у женщины все ее секреты, но, поверьте, я никогда не стал бы этого делать во время разговора королевы со своим подданным наедине, во время разговора женщины с чужим мужчиной. Повторяю, я мог бы усыпить королеву и нет для меня ничего легче, но я никогда не позволил бы себе ее усыпить, я никогда не позволил бы себе заставить ее говорить без свидетелей.
– Без свидетелей?
– Да, ваше величество, без свидетеля, который запомнил бы все ваши слова, все ваши движения, в конечном счете, все подробности сцены, чтобы по окончании сеанса у вас не осталось ни тени сомнения.
– Свидетель! – вскричала королева. – И кого же вы прочили в свидетели? Подумайте, сударь, это было бы преступно вдвойне, ибо у вас появился бы сообщник.
– А если бы этим сообщником стал не кто иной как король? – спросил Жильбер.
– Король! – воскликнула Мария-Антуанетта с ужасом, который выдает женщину сильнее, чем признание, сделанное во сне. – О, господин Жильбер! Господин Жильбер!
– Король, – спокойно повторил Жильбер, – король ваш супруг, ваша опора, ваш защитник. Король рассказал бы вам по вашем пробуждении, с каким почтением и достоинством я держался, доказывая свое умение достойнейшей из королев.
Договорил до конца, Жильбер дал королеве время оценить всю глубину его слов.
Королева несколько минут хранила молчание, нарушаемое только ее прерывистым дыханием.
– Сударь, – сказала она, – после всего, что вы мне сказали, вы должны стать моим смертельным врагом…
– Или испытанным другом, ваше величество.
– Невозможно, сударь, дружба не уживается со страхом и недоверием.
– Дружба между подданным и королевой может держаться единственно на доверии, которое внушает подданный. Вы это уже сами поняли, не правда ли? У кого с первого слова отняли возможность вредить – не враг, особенно когда он сам себе запретил пускать в ход свое оружие.
– Можно ли вам полностью доверять? – спросила королева, с тревожным вниманием вглядываясь в лицо Жильбера.