Анжелика в Новом Свете
Шрифт:
Двое любовников, разрубленных на куски ножом повара. Перепачканные кровью руки, страх, пот на лбу, одиночество загнанного зверя…
И тут же другое: кривой садовый нож, обрушивающийся на шеи спящих; голова, что ей принесли, отвратительная, зловещая голова человека, которому она жаждала отомстить; и вот один из крестьян держит перед ней эту голову за волосы, а с нее стекает кровь, и ей хочется сладострастно окунуть в эту алую кровь свои белые пальцы…
В этой ненависти, в этом животном порыве, беспощадном, повергающем в трепет, в этом протесте всего ее существа, затянутого в грязь и разврат, она призналась на исповеди настоятелю Ньельского аббатства, и тот отпустил ей этот грех…
Но как сама она может вычеркнуть его из памяти, как вычеркнуть ей другие подобные горестные
Чтобы чем-то занять дрожащие руки, она подбрасывает в очаг дрова. Она думает об Эльвире. Да, Эльвира проявила большое мужество, мужество чистой души, мужество человека, который не познал всей глубины порока.
Жоффрей де Пейрак тоже думал об Эльвире. «Их нелегко заставить заговорить, этих маленьких гугеноток, – размышлял он, – но они относятся к жизни проще, чем такие, как Анжелика». И он наблюдал за Анжеликой, стоящей на коленях всего в нескольких шагах от него, но настолько отсутствующей, настолько далекой, что она даже не чувствовала его взгляда.
Из всех его людей, из всех, кого он считал «своими», она наверняка была самой загадочной. Никогда нельзя было заранее предугадать, что может ранить ее душу. Нужно ждать, пока она сама не придет к нему за утешением.
«Она женщина, а женщина не создана для ада, что бы об этом ни думали. Анжелику все еще терзает стыд за ее малодушие, за ее страх, за ее падение… Она не создана для тьмы и хаоса, она создана для света и гармонии. Не отстраняйся в своем страдании от меня, душа моя, я знаю, что не дает тебе покоя. Жизнь нанесла тебе рану. Но в этом нет ничего позорного – быть сраженной ею. Такова человеческая судьба. Главное – суметь залечить эту рану. В былые времена женщины, дети, крестьяне, горожане, ремесленники – короче, все слабые имели защитника. Защитником был рыцарь-шевалье. И это было делом шевалье – сражаться за слабых, воздавать должное за обиды, платить кровью за тех, чьи кулаки и сила духа были немощны. Это было делом шевалье – защищать тех, кто не рожден для борьбы, для крови, выстрелов, несчастья. Это было его долгом. Теперь времена изменились. Нет больше рыцарства. Нет больше шевалье. Каждый дерется сам за себя. Женщины защищаются с помощью ногтей и зубов, простолюдины же поступают, как Малапрад, а потом изнемогают от ужаса. Простой человек создан для тихого, спокойного существования. День, когда жизнь лицом к лицу сталкивает его со страстью, с несчастьем, делает его безумцем, он не готов к этому, он никогда не думал, что такое может случиться именно с ним. И тогда в страхе своем он способен совершить невесть что, самое худшее, самое немыслимое. Единственное, что он ясно осознает, – это одиночество, одиночество грешника. Я прекрасно представляю себе этого достойного, уважаемого в своем городе человека разрубающим еще теплые тела людей, которых он знал и которых, возможно, любил, вижу капли пота на его лбу и признаюсь: эта картина внушила бы мне скорее сострадание, чем ужас.
Бедный ремесленник! Где твой защитник? Где твой заступник?
У дворянина от рождения достаточно отваги, чтобы смотреть в лицо опасности, смерти, самому худшему, всему, что только может существовать на земле, порожденному уродством мира. Вот этого-то и недоставало Малапраду, ремесленнику добросовестному и добропорядочному. Если бы он был дворянином, он не убил бы тех, кто поглумился над его чувствами, он не поддался бы этому безумному ослеплению. Он бы упрятал жену пожизненно в монастырь, а сам дрался бы на дуэли с ее любовником, дрался, не таясь, и убил бы его, не рискуя при этом ни попасть в тюрьму, ни быть повешенным, ибо таково было бы его право – убить соперника в честном бою. Но рыцарства больше не существует, кардинал Ришелье предал его забвению, запретив дуэль. Как должен я воспитывать теперь своих сыновей? В каком мире им предстоит жить? Да, сомнения нет, в мире, где хитрость и терпение являются первейшим оружием. Но сила, хотя она и вынуждена
Поглощенный своими думами, де Пейрак настолько отрешился от всего окружающего, что теперь уже Анжелика обратила вдруг на это внимание и подняла на него взгляд.
Она смотрела на этого человека, что сидел, повернув к пламени свое словно выточенное лицо, из которого ветер, солнце и море сделали маску, жесткую, как выдубленная шкура, и только лишь глаза и губы на ней были наделены чувственной жизнью. Он не носил больше бороды. «Индейцы не любят бородатых мужчин», – говорил он, советуя и своим людям последовать его примеру, дабы не восстанавливать против себя местных жителей, ведь те воспринимали бороду как неряшество, равносильное непристойности. И если трапперы не шли на эту жертву, то лишь из-за лени и небрежения, а также по недомыслию. И напрасно, им было бы лучше смириться. Ведь ни для кого не секрет, что достопочтенный отец Бребеф ужасными мучениями поплатился по совокупности за две провинности, которые не могли простить ему индейцы: он был лыс и носил бороду.
А вот от Жоффрея де Пейрака подобные мелочи никогда не ускользали. И разгадать их обычно помогало ему то уважение, с которым он относился к нравам и обычаям других народов.
Анжелика села рядом с мужем и прижалась лбом к его коленям.
– Откуда вы берете силы, чтобы всегда оставаться бесстрашным, не боясь ничего? – спросила она. – Ведь вы никогда, ни при каких обстоятельствах – я не преувеличиваю – не способны испытать ту унизительную трусость, когда начинаешь питать отвращение к самому себе… Даже перед костром, даже под пытками… Откуда вы черпаете силы? Уж не с молоком ли матери впитали вы истинное мужество, уж не с пеленок ли стали мужчиной?
И тогда он доверился ей, рассказал о думах, которые только что одолевали его. Да, и им в жизни выпала пора, когда они были лишены чести и достоинства, пора, когда у человека нет иного выбора, кроме как спрятаться, сделать вид, что он смирился перед силой, которая одолела его, или же бороться в одиночку, до конца, каковы бы ни были его собственные силы. И здесь не должно огорчаться поражениям. Остаться в живых – это уже само по себе много. А уж коли она заговорила о его детстве, то ему вспоминается, как совсем ребенком он познал полную меру ужаса – ведь ему было всего три года, когда католические солдаты, располосовав ему щеку ударом сабли, бросили его, сына католиков, из окна замка в огонь. Именно тогда, в невинном младенческом возрасте, в одном лишь страшном испытании он познал весь ужас, какой только может познать человек. Зато потом он никогда больше не ведал страха. Выжив, он стал мужчиной, это правда, он почувствовал себя готовым смело противостоять всему и вся. И ему даже доставляло удовольствие встретить зло лицом к лицу. «Вот тебе, ужас, – говорил он ему, – вот тебе, резня! Вот тебе, гнусное лицо человеческого страха. Ты можешь одержать надо мною верх, но не надейся больше смутить меня…».
А еще он сказал ей, что, если она и выказала слабость в те тяжкие для нее времена, которые ей пришлось пережить, она не должна стыдиться этого, ибо она женщина. Ведь если бы мужчины не проявили трусости, не пренебрегли бы своим долгом быть для нее, женщины, проводниками и защитниками, ей не пришлось бы страдать.
– Это стародавний конфликт: для человека соблазнительно применить грубую силу, использовать временную власть, чтобы отвратить от себя то, что ему неподвластно, дабы насилием подавить доводы разума…
Вот и сам он, хотя он мужчина, разве не стал жертвой насилия? Потому что, какова бы ни была сила воли одного человека, не всегда он может противостоять слишком могущественной коалиции. Всему свой черед… Бывает и такое время, когда поднимается неодолимая грязная волна…
– Наш век, пренебрегая христианской доктриной, коей он кичится, положил начало ожесточенной жажде власти… Власти во что бы то ни стало, наступающей со всех сторон: власти королей, наций, церкви… Мы еще не вышли из-под нее, и у того, кто не хочет быть поверженным, нет иного выбора, кроме как властвовать самому. Под этой лавиной тяжелых камней разум все же должен существовать, пробивать себе дорогу…