Апокалипсис 1920
Шрифт:
– Тогда, боюсь, мы останемся здесь навсегда. А кроме того, вскоре ты начнёшь их не только видеть, но ещё и явственно слышать. А это, знаешь, порой даже хуже. Потому что странным звукам вне поля зрения...
– И что нам делать? На кой чёрт мы вообще смотрим именно это воспоминание?!
– Потому что оно оставило на моей памяти сильный отпечаток, и именно оно становиться местом перехода далее.
– Что значит, местом перехода?
– Каждая персональная зона реального мира, порождаемая разумом конкретного человека, представляет собой своего рода сингулярность. Внутри она может быть хоть бесконечной, если это позволит ресурс слабого биологического мозга. Но снаружи
– То есть... Нам надо будет шагнуть прямо туда?
– Да, прямиком в ведьмин круг!
– Я могу закрыть глаза?
– Даже лучше, ты можешь превратиться в пистолет, mate!
– ...что? В какой пистолет?
– В какой захочешь. Можешь даже превратиться в тот, который больше всего соотносишь с собой. Главное представь его стреляющим, чтобы мы могли пулями пробить границу.
– Я ничего не понимаю, как я превращусь в пистолет?
– С помощью силы паука, который тебя укусил!
– Серьёзно?
– Нет, конечно! Феликс, не глупи, мы с тобой во времени сновидений, так?
– Вроде бы так.
– В мире снов твоё сознание может быть в той форме, в которой ты только пожелаешь быть. Хоть одушевлённым предметом, хоть нет. И в бытии неодушевлённой вещью, есть ровно одно преимущество, если, конечно есть тот, кто сможет тобой воспользоваться. Потому что вообрази ты себе во сне какое-нибудь оружие, ты им никого не убьёшь, даже если очень захочешь. А вот, если ты сам станешь оружием, то твоё сознание может в такой форме очень эффективно взаимодействовать с окружающей средой. Действительно устранить угрозу или, например, пробить брешь в тонкой материи глобальной сети сознаний... В общем, ты меня понял. Если не хочешь смотреть и своими ручками открывать нам проход дальше, возьми меня за руку, представь себя крутой пушкой и дальше я всё сделаю сам.
Не слишком доверяя моим словам, что для него, верно, звучали сейчас безумно, мой спутник осторожно взял меня за лапу и с опаской спросил:
– А я вернусь в обратную форму?
– Когда только захочешь.
– Обещаешь?
– Когда я тебя обманывал, mate?
Он покачал головой, грузно выдохнул и с усилием зажмурился. Мгновение и в моей руке лежал револьвер странного вида из чёрного металла, с причудливым светящимся неоном, узором. Я открыл пустой барабан всего на два патрона, но довольно больших, по диаметру не отстающих от снарядов немецкого Танкгевера восемнадцатого года. Я играючи материализовал два таких патрона в руке, пользуясь тем, что это было именно моим сознанием. И пихнул оба снаряда в пазы. Закрыл и снова крутанул барабан. Затем я взвёл курок и направился в беснующийся круг.
Стоило мне приблизиться, как лапы тут же потянулись ко мне, пытаясь увлечь в странный танец. Я привычными движениями уклонялся от любых прикосновений. Всё же, я был здесь не первый раз и знал, что нельзя позволить себе остаться здесь надолго. А уж тем более как-то общаться с "фантомами", образами реальных людей, которые могут быть очень даже агрессивны. По крайней мере, если они сами по себе запомнились теми ещё... добряками.
В участниках этого колдовского круга я был уверен. Уверен в том, что с ними лучше не связываться. Эти точно будут агрессивны и очень опасны. Ведь чем больше воля, тем более жутким будет отражение сознания в Альчере. Даже если это отражение всего лишь фантом. К сожалению, с одним, очень могущественным призраком, мне предстояло сразиться, чтобы пройти дальше. Потому что точкой соприкосновения является не место, но моё воспоминание о нашей первой с Зефиром встрече.
Его золотую маску я узнаю даже в темноте, что уж говорить о свете яркого костра, который делал блестящий лик несколько зловещим. Будто бы он был золотым демоном-идолом с древнего Урала. Сколько же сил мы тогда потратили, чтобы убрать эту сущность из реальности...
Впрочем, в конкретный момент, я об этом не думал. В моей голове был Зефир и то, что я с неприязнью совершал далеко не в первый раз. И каждый раз, новым оружием. Даже иногда удивляюсь, на что у моих спутников хватает выдумки! В этот раз мне казалось, что даже перезаряжаться не придётся. Столь большие пули точно срубят монстра разом.
Поэтому, с небольшой заминкой, я уверенно поднимаю ствол и совершаю выстрел прямо в маску фантома моего лучшего друга. Та раскалывается, обнажая лицо вовсе не обычного субтильного опоссума. Нет, под маской скрывается мерзкое чудовище, похожее на Кини Гера, легендарного уродливого и кровожадного человекоподобного кволла, на которого я когда-то охотился.
Он как-то истреблял колонистов в Квинсленде, нарушая определённую нормальность нашего мира. И был как раз агрессивным фантомом, чудом выбравшемся из-за Заслона Смерти из чьих-то личных кошмаров. Впрочем, как и всегда, ни длинная уродливая морда, ни неестественно изогнутое тело, ни длинные руки с одним единственным когтем-лезвием, меня не сильно пугали. Скорее было просто мерзко, что в этом чудовище угадывались знакомые мне черты.
Всё сложилось по стандартной схеме: уклонение от удара трёхметровой рукой-цепой, второй выстрел в сердце, взбухавшее снаружи рёберной клетки. Зверь упал на спину. Из его груди бил яркий белый свет, точно из отверстия. Я нагнулся и обеими лапами схватился за края раны с большим усилием открывая её всё больше. Когда места стало достаточно, чтобы я мог проникнуть внутрь, я остановился, перезарядил пистолет и прыгнул в дыру "солдатиком". Следующей остановкой были воспоминания Йозефа.
Печать четвёртая – Йозеф – Мы встретимся у Беловодья
Мрачный деревянный храм освещался еле горевшими свечами. На улице стучал лёгкий, недобрый дождь. Внутри звучало монотонное, мертвенное пение, что в один голос издавали все присутствующие, кроме меня:
– Раба Божия Анка, прости мя Христа ради, и тебя Господь простит. – все поклонились гробу, стоящему в центре залы, – Раба Божия Анка, егда приидеши к Престолу Божию помолись о мне грешнем, и о тебе помолится Пресвятая Госпожа Богородица. – все снова поклонились, – Раба Божия Анка, благослови мы Христа ради, и тебя Господь благословит. – и отвесили последний поклон.
Поп подзывает меня к себе первым. Я, крестясь двумя пальцами, произношу сквозь зубы заученное:
– Отче, богослови, Христа ради.
Священник кивает и мягко, держа меня за плечо, подводит к гробу. Я смотрю на укутанное в саван и лежащее на еловых иголках, тело собственной матери. Её руки сложены на груди. Там же лежит икона. Я должен был поцеловать её в самый угол. Должен был. Обязан. Так велит старообрядческая традиция. Так я могу помочь упокоиться душе матери. По крайней мере, так считали в общине.