Апокриф от соседа
Шрифт:
– Не всевозможные, - с некоторым раздражением промолвил Юда.
– Как и ты, надеюсь. Из всех песков и камней, что вокруг, не сотворить и ничтожной капли воды, что я выпил сейчас, в такое чудо я не верю, но разве не чудо то, что всего одна капля горячей влаги, исторгнутая из чресел отца моего в чрево моей матери тридцать лет назад, составляет сущность того, кто сейчас бредет вместе с тобой, Ешуа, по пыльным дорогам, спорит с тобой, пьет эту теплую горькую воду и страдает от жары и духоты в этой проклятой пустыне! Разве в ней, в той капле, заключались уже все мысли о причине бытия, о тайне разума?! Их ведь никогда не было в голове у моего любимого отца, не говоря уж о… Как можно предположить,
Ешуа засмеялся:
– Мой дорогой Юда, мы опять ничего не докажем себе, предмет подобного спора столь серьезен, что, боюсь, навсегда останется недосягаемым для всех логических построений, для всех философий и наук. Это дело веры. Господь оставил нам место для веры там, куда не может проникнуть наш слабый разум, мятущийся в сомнениях и теряющийся в догадках.
– Но почему-то человек устроен так странно, что сомнения в существовании Бога или, по крайней мере, в том, что он всеведущ, проявляются наиболее сильно, когда предоставляется случай украсть чужого барана или прелюбодействовать с чужой женой. И напротив - укрепляется вера, когда одолевают тяжкие болезни и беды, когда близится прощание с этим миром.
– Не суди людей слишком строго, Юда. Это их беда, что они мало способны к вере и удел их - суеверие. И, увы, даже избранный народ ищет порой спасения в храмовой службе и в… нелепых чудесах, а вовсе не в следовании заповедям Завета, которые всеми силами пытаются не столь выполнить, сколь обойти. И как бы ни были против нашего миссионерства братья ессеи, мы должны помочь народу Израиля постигнуть, что именно собственного греха надо бояться, ибо именно он есть помеха будущему спасению. И мы должны сказать всем, а не только ищущим истины в ессейском Кумране, что наслаждение и благополучие, добытые любым неправедным путем, не есть истинное наслаждение и благополучие, что нечестивое богатство не даст покоя, а блуд - счастья, что прощение очищает душу, а ненависть убивает ее. Не все ли равно, Юда, кем считают нас люди сегодня и будут ли они помнить о нас завтра?!
Меня не сильно волнует, какие сплетни и слухи распускаются обо мне, и я не верю ни в то, что это может принести вред всему делу, ни в то, что моей душе придется держать за это ответ на суде у Всевышнего после смерти.
Ты уснул, Юда? Ты не слушаешь меня?
– Нет, нет! Я просто закрыл глаза - так лучше думается… Я не могу забыть, Ешуа, печальных слов, сказанных раби Яхьелем, когда ты упрекнул его в закрытости ессейской общины.
– Да, помнится, он предрекал мучения моей плоти и томление моему духу, - Ешуа невесело рассмеялся.
– Да минует меня чаша сия.
Юда при этих словах тяжело поднялся и, опершись о свод пещеры, проговорил тихо и печально:
– Воистину, умоляю Господа: “Пронеси мимо чашу страданий!”
Ешуа обнял друга за плечи и неожиданно заключил, глядя в звездную даль:
– Впрочем, Отче, да будет все по твоей воле, а не по нашему слабому разумению!
Они постояли несколько минут, прижавшись друг к другу, а затем Ешуа опять пошел наполнить водой глиняный сосуд. Юда, кашлянув, спросил:
– Ешуа, мы вместе с тобой уже больше двух лет, но ты никогда не рассказывал мне о своем отце.
– О каком отце ты говоришь?
– Я не понял твоего вопроса!
– вздрогнул Юда.
– Знаешь ли, Юда, тайна моего рождения действительно покрыта мраком, можешь даже, если тебе так спокойнее, считать, что эти сумасшедшие не сочинили, а лишь приукрасили историю моего рождения. Только несколько лет назад мать поведала мне, что истинный отец мой - неведомый никому одичалый странник, никто у нас даже не видел его. Он силой овладел моей матерью в пшеничном поле за девять месяцев до того срока, когда мне суждено было родиться. Поняв, что тяжела, мать моя не знала, куда ей деться от великого стыда, ибо наложить руки на себя не могла, зная, что дитя во чреве ее невинно и оно должно увидеть свет. Спас ее, точнее, нас с ней, будущий учитель мой раби Яхьель. Тогда жена его была еще жива - лишь после ее смерти он ушел в Кумран насовсем. А тогда у него был свой дом в Назарете. Он ввел мою мать в дом Иосифа, старого вдовца, плотника, которого я почитал и почитаю до сих пор как отца своего, и сказал, что быть теперь пред людьми Иосифу мужем Марии, а Марии - женой Иосифа, и любить Иосифу дитя Марии, как дитя собственное. И было так. И когда я был рожден и, как положено, обрезан по прошествии восьми дней, Яхьель, передавая меня на руки Иосифу и Марии, сказал: “Чисто дитя сие, и нет на нем греха!”
– Каждого бы так встречать в этом мире!
– Каждого и будут так встречать, Юда! Ведь действительно, если люди признают, что каждое дитя безгрешно, то за что его наказывать, унижать? А не будет этого, не будет и источника злобы. А уж если люди друг другу все грехи и обиды простят и с чистою душой друг на друга смотреть станут, то опять-таки рай воцарится на земле, рай и благодать…
– И что дальше, Ешуа?
– после короткого молчания спросил Юда.
– Да что же еще? Остальное ты, вроде, знаешь: Иосиф умер, когда я еще мал был. Мать вышла замуж за его младшего брата Моама. Родила мне брата Якова. Он на семь лет моложе меня и тоже с ессеями - ты видел его. Наверное, я не очень хороший сын. Мать хочет внуков, а я унаследовал, видно, от своего безвестного отца жажду странствий.
– Хорошо, что только это. В остальном, мне кажется, ты мало похож на того мерзкого человека, - покачал головой Юда.
– Да. Человеком он был, мягко скажем, не ахти. За то только, что он сделал с моей матерью, он достоин самой суровой кары. Но, поверь, Юда, я не держу зла на него в моей душе. Наоборот - чувствую даже благодарность за жизнь, которую он дал мне, хотя бы и в мерзости своей. Без него я ведь не получил бы ее никогда. И, может, мать моя, Мария, была бы счастлива, и возлюбленный муж ее был бымолод и красив, и уделом ее была бы дюжина красивых и здоровых детей, ничем даже отдаленно не напоминающих стоящее пред тобой чадо.
– Ты меня прости, Ешуа, но лично я рад, что все именно так, а не иначе сложилось. Уж больно много я встречал на своем веку здоровых красавцев и красавиц, но… Для меня все они вместе взятые не стоят и ребра твоего, да что там ребра - рыжего волоска из твоей куцей бороденки.
– Не надо, Юда, говорить так больше - людей следует любить!
– Трудно, Ешуа.
– А ты старайся!
– Не старался бы - не был бы с тобой!
Ешуа помолчал, вглядываясь в розовеющий восток.
– Ну вот, нам пора и идти. Кстати, Юда, помнится, ты говорил, что в Ерушалаим из Тверии переехал раби Ицхак, твой родной дядя.
– Да. Я хочу увидеться с ним в этот раз. Он действительно очень честный и мудрый человек. Я знал многих, кто мечтал получить от него наставление и совет, как жить и как найти счастье, и еще многих, кому он и в самом деле помог. Правда, мало кто в силах оказался следовать его слову, порядочность пугает людей. А сейчас он уже довольно стар, живет один, затворником. Лишь изредка приходит в Кумран. Ессеи считают его своим. Мы придем в его дом, Ешуа, и спросим, достигают ли, по его мнению, желаемой нами цели слово твое и жизнь твоя?