Апокриф от соседа

Голосовский Сергей

Он начал переводить и по утрам записывать содержание ночных бесед, действие постепенно развивалось, и в конце концов составилось небольшое и целостное повествование. Несколько последних лет жизни Алексей Матвеевич посвятил работе по составлению максимально точного перевода и описанию действий, разворачивавшихся перед его сознанием. Задача, как выяснилось, осложнена была и тем, что участники драмы иногда переходили то на арамейский, то на древнегреческий языки. Арамейский, хотя и близкий ивриту, все же во многом от него отличался и был труден фонетически, впрочем, и звучание иврита в снах Алексея Матвеевича сильно отличалось от того, что принято

нынче евреями Израиля.

Он часто говорил о своей работе, но категорически отказывался давать мне незавершенную рукопись. И вот, наконец, десять лет назад, однажды вечером он вошел ко мне в комнату, одетый, как для вечерней прогулки, когда я читал, насколько помню, “Детей Арбата” Рыбакова, и выложил на мой журнальный столик тоненькую стопку рукописных страниц.

– Это все, - сказал он.
– Я закончил, и больше мне, наверное, уже не дано ничего сказать.

Я отложил Рыбакова и взял рукопись.

– Я так понимаю, что мне позволено прочитать ваш труд, Алексей Матвеевич?

– Да, теперь да. И более того, у меня к вам просьба: попробуйте его опубликовать, но не сейчас, когда наружу рвется все то, что лежало в запасниках долгие годы, а лет этак через десять или, пожалуй, нет, ровно через десять лет. Постарайтесь… Может, люди прочтут…

– Простите, а почему, собственно, я? У вас, Алексей Матвеевич, что, какие-то особые планы на грядущее десятилетие? Или вы, чего доброго, помирать собрались? Так не пойдет!

– Да нет, нет! Я так, на всякий случай. Просто, когда поставил последнюю точку, вдруг почувствовал, что моя жизнь, как бы это точнее определить, ну что ли достигла своей цели, и я могу уйти в любой момент. Сегодня мне уже не снился мой сон, мне вообще ничего не снилось. Как в детстве, знаете ли…

– Вы собрались погулять?
– спросил я его, не видя никакого смысла в продолжении беседы в подобном ключе.

– Да, да, не смею больше отвлекать вас, пойду пройдусь, а потом извольте ко мне пить чай! Мне подарили замечательный английский чай “Эрл Грей” с бергамотом - чудесный аромат…

И он ушел. И вечернего чая уже не было - пятнадцатилетний придурок-пэтэушник проломил ему череп арматурным прутом прямо возле подъезда. Убийцу поймали тут же, когда он, не спеша, обыскивал карманы скончавшегося на месте старика. Как показал во время следствия юный гегемон, он хотел только оглушить неизвестного человека, чтобы забрать у него сигареты; спросить закурить у взрослого он стеснялся. Не рассчитав силу удара, он разрушил мозг, вобравший в себя языки и культуры десятков народов мира.

На суде пэтэушник очень раскаивался - Алексей Матвеевич не курил, и сигарет у него в карманах, разумеется, не было…

***

Ночь. Тишина. В пещере на корточках сидят двое. Лицами к выходу. Их силуэты видны на фоне неба, покрытого яркой россыпью звезд. Месяц с запрокинутыми вверх рожками как будто лег на один из зубцов горной цепи, угадывающейся вдали, на другой стороне огромного озера. Звезды и луна, отражаясь в абсолютно ровной, без какой бы то ни было ряби воде, приобретают свинцовый оттенок.

Сидящие на корточках люди погружены в созерцание ночи. Они говорят между собою негромко, но абсолютная тишина вокруг делает их речь ясной и отчетливой.

– Может, ты поспишь, Юда?
– спросил один другого звенящим высоким голосом.

– Да нет, Ешуа, ты же знаешь, я не могу спать в такой духоте. На

самом деле надо было продолжить путь в Ерушалаим - эта остановка нам ничего не дает - отдохнуть не отдохнем, только время потеряем… - хрипло отозвался второй и закашлялся.
– И как я умудрился простудиться в такую жару!

– Может быть, мы завтра все-таки заглянем в Кумран, прежде чем идти в Ерушалаим, и там тебя полечат. У брата Якова всегда есть какие-нибудь снадобья - он хорошо разбирается в них.

– Да нет, не надо, само пройдет. К тому же ессеи опять станут уговаривать нас прекратить нашу деятельность.

– Яков не станет.

– Но он там не один, а остальные, в особенности раби Яхьель, крайне раздражены. Они полагают, что твоя проповедническая деятельность может очень плохо кончиться и для тебя, и для всех. Ессейский путь как кость в горле у римских язычников. Они спокойно относятся к саддукеям, для которых главное - зарезать козу на жертвеннике храма, а потом можно не думать ни о душе, ни о совести. Фарисеев с их книжной моралью они уже терпеть не могут. А мы для них уж и вовсе другой мир. А все, что римлянам понять не дано, они ненавидят и стремятся уничтожить. Но пока ессеев мало и пока они только в Кумране, Пилату лень и пальцем пошевелить. Но мы-то с тобой вышли к людям, твоя способность убеждать явно оставляет многих неравнодушными к Царствию небесному.

– Так разве не это и нужно нам с тобой?!

– Да, разумеется.
– Юда опять закашлялся.
– Только оборачивается это обычно как-то странно. Не нравятся мне все эти припадочные, которые провозглашают тебя… мессией, сыном Божиим. Как бы не пришло кое-кому в голову проверить - бессмертен ли сын еврейского бога. И мне очень не хочется, Ешуа, чтобы ты стал объектом такой проверки.
– Кашель помешал Юде продолжить.

– Да уж!
– Ешуа встал и подошел к небольшой расщелине в стене, откуда сочилась тоненькая струйка воды, едва заметно поблескивающая в неверном свете луны. Он поднял с пола маленькую глиняную миску и наполнил ее. Затем протянул Юде, зашедшемуся в мучительном кашле.
– Может, тебе, друг мой, лучше все-таки вернуться к ессеям или вообще домой, к отцу. У отца твоего, по-моему, много коз и сколько хочешь земли. Трудись, обзаведись женой, детьми и забудь обо всем, может, повезет - проживешь свою жизнь не хуже других.

Юда выпил всю воду, и ему стало чуть лучше. Он с благодарностью вернул пустую миску Ешуа и устало проговорил:

– Тебе не надоело по десять раз на дню предлагать мне тебя бросить? Или ты и впрямь забываешь, что цель у нас одна? Не спорю, я не всегда верю в правильность твоего пути и боюсь той неизвестности, что ждет нас впереди, но… ничего другого по сей день предложить не могу. Так что терпи мои сомнения, Ешуа, ибо разум на то и дан человеку, чтобы сомневаться. Или тебе чужды сомнения?

– Извини, Юда. Не сердись на меня. Конечно, хоть и гоню я от себя сомнения в правильности и праведности своего пути, разум мой тоже терзается и не может найти покоя и мира, даже с самим собой. Искажу тебе правду: порой и меня охватывают страх и смятение - а есть ли Бог и что есть душа? А вдруг их нет, и в конце жизни нас ждет ничто, пустота…

Юда молча смотрел на звездное небо и на месяц, поднимающийся все выше над свинцовой гладью соленого озера. Ешуа продолжал:

– Доказать, увы, здесь нельзя ничего. Вот ты, например, веришь в бессмертие души и двойственность бытия, в единство духа и праха, в чудеса всевозможные…