Апостолы Революции. Книга первая. Лицедеи
Шрифт:
– Возможно, – искуситель согласился и с этим, – но подозрение будет брошено, Комитет безопасности будет иметь основания подозревать Сен-Жюста в коррумпированности, а при удачном раскладе – в службе роялистам.
– И тем самым получит козырь против всего Комитета спасения, которым воспользуется в случае необходимости! – добавил Барер. – Стоит ли игра свеч? Да и где гарантия, что Сен-Жюст не избавится от камней раньше? Может быть, он давно уже бросил их в Сену!
Молодой человек криво усмехнулся.
– Ты можешь представить себе члена революционного правительства, бывшего в миссиях при республиканских армиях, видевшего разутых солдат и голодных офицеров,
Барер вынужден был признать справедливость его слов.
– Если камни до сих пор нигде не были обнаружены, значит, они все еще у Сен-Жюста, – продолжал Верлен. – Не сомневаюсь, что он, в свою очередь, ищет способ не только избавиться от них, но и легально передать это богатство в казну. Именно поэтому мы должны действовать быстро.
– Твой доносчик где-нибудь проговорится, – заметил осторожный Барер. – Одним допросом Комитет безопасности не ограничится, будет второй, третий, четвертый.
Верлен улыбнулся, не разжимая губ, и эта улыбка очень не понравилась Бареру.
– Второго допроса не будет, – заверил молодой человек. – Доносчик исчезнет раньше, чем Комитет захочет переговорить с ним еще раз.
Барер, прищурившись, пристально посмотрел на говорившего. Верлен не стал дожидаться вопроса и, не меняя интонации, словно речь шла о самом обыкновенном деле, проговорил:
– Он получит обед, в котором будет достаточно яда, чтобы он уже никогда не раскрыл рта.
Барер поморщился и передернул плечами.
– Тюремный врач не признает эту смерть насильственной, – говорил искуситель ровным, безразличным тоном. – Все будет выглядеть, как вполне естественная смерть от остановки сердца. В конце концов, это можно даже назвать актом милосердия с нашей стороны. Яд вместо ножа гильотины – лучшая плата за услугу, которую он нам окажет.
Возразить было трудно. Барер молчал, остановив невидящий взгляд на ковре у себя под ногами. Верлен терпеливо ждал, потягивая вино. Прошло не менее пяти минут, прежде чем депутат нарушил молчание, которое, впрочем, не особо тяготило его собеседника, погруженного, судя по застывшей на его губах рассеянной улыбке, в куда более приятные раздумья.
– Красивый план, – звук голоса Барера заставил Верлена встрепенуться. – Но абсолютно нереализуемый. Даже если мы предположим, что тебе удастся уговорить этого несчастного донести на Сен-Жюста, Вадье не поверит словам человека, скончавшегося через час после сделанного им разоблачения. Не говоря уже о том, что безупречную репутацию Сен-Жюста не разбить одним наговором заключенного аристократа.
– Насколько бы невероятной ни казалась эта история, Вадье не выпустит из рук такое свидетельство, он надежно сохранит донос в ожидании, когда сможет дать ему ход. И когда, наконец, будут обнаружены те самые королевские драгоценности, о которых расскажет информатор, – ведь когда-нибудь они будут обнаружены! – Вадье, как ищейка, пустится по следу и с помощью нашей маленькой подсказки выйдет на Сен-Жюста.
– Послушай, Эжен, – Барер подался вперед и впился в друга тяжелым немигающим взглядом, – я давно хочу задать тебе один вопрос.
Верлен откинулся в кресле и ждал, чуть склонив голову набок.
– Почему ты так стремишься уничтожить Сен-Жюста? Что за счеты у тебя с ним?
– Боюсь, ты не совсем верно истолковываешь мои намерения, Бертран, если ставишь вопрос именно так, – ответил Верлен. – Я объясню тебе цель моих действий во избежание нежелательных недоразумений между нами.
Он замолчал и в задумчивости потер лоб, размышляя, как начать повествование.
– Я с радостью приветствовал революцию. Созыв Генеральных штатов, провозглашение Учредительного собрания, падение Бастилии – все эти события повергли меня в неистовый, упоительный, наивный мальчишеский восторг, – его речь потекла неторопливо, он с удовольствием кулинара выпекал каждое слово. – Впрочем, четыре с половиной года назад я и был мальчишкой. Мальчишкой, которому очень быстро пришлось столкнуться с жестокой реальностью. Она сразу же отрезвила меня. Уже с первыми проявлениями народного насилия я начал понимать, что эта революция не так хороша, как о ней говорили те, кто, по неведомой мне причине, именовали себя патриотами. Конституция, принятая в 1791 году, вселила в меня надежду, что теперь волнения успокоятся, исчезнет животный страх перед разъяренной голодной толпой, готовой в любой момент взорваться. Но я ошибся. Многие тогда совершили ту же ошибку, поверив красивому, но совершенно бесполезному тексту.
Верлен поднялся и принялся расхаживать по ярко освещенной гостиной, заложив руки за спину. Остановившись у горящего камина, он вглядывался в робкие языки пламени, пытаясь собраться с мыслями. Пауза затягивалась, но собеседников не тяготила: каждому из них было что вспомнить об этих первых годах, полных надежд и восторгов, за которыми последовали события, о коих они не смели тогда и помыслить.
– Хаос, который начался потом, испугал меня настолько, что я готов был, подобно многим, эмигрировать, – снова заговорил он, не спуская глаз с пламени. – Но это показалось мне проявлением трусости. Здесь я полностью разделяю мнение твоих друзей из Комитетов, с такой ненавистью ополчившихся против эмигрантов. Покинуть страну вместо того, чтобы бросить все силы на ее спасение, равносильно предательству, и совершившие его прощения не заслуживают. Я остался. И стал свидетелем несчастий, обрушившихся на Францию. Война с половиной Европы, штурм Тюильри, пленение королевской семьи, выборы в Национальный конвент и провозглашение республики – эти события неслись с такой скоростью, что я с трудом поспевал за ними. Подобно многим горячим головам, я хотел что-то делать, но не знал, где могу быть полезен отечеству: на поле брани, на трибуне Конвента, в революционном клубе? Да и какой клуб выбрать? Якобинцы и кордельеры пугали меня своими чересчур смелыми речами, а либералы, типа фейянов, раздражали своей нерешительностью и слабостью. Я предпочел выжидать, теряя с каждым днем друзей, поспешно покидавших Францию.
Он взглянул на Барера, неподвижно сидевшего на диване. Казалось, он не слушал Верлена, целиком поглощенный собственными мыслями.
– И при чем здесь Сен-Жюст? – неожиданно спросил депутат, поднимая глаза на собеседника. – Все это время он мирно сидел в своем провинциальном городишке и, подобно тебе, решал, чем бы ему заняться. Ни в одном из перечисленных тобой событий он не принимал участия.
– Подожди, я не закончил. Прежде чем перейти к ответу на твой вопрос, я должен убедиться, что ты правильно поймешь меня.
Нетерпеливый жест Барера велел ему продолжать.
– Итак, – снова заговорил Верлен, усаживаясь в кресло и наполняя бокал темно-бордовым вином, – я внимательно наблюдал за развернувшейся в Конвенте борьбой между группировками, присматривался к ораторам, прислушивался к их речам. Кажется, с октября 1792 года по январь 1793-го я не пропустил ни одного заседания, благо, что все они были публичными. Суд над королем окончательно разрешил мои сомнения. Ты, помнится, тогда председательствовал в Конвенте.