Арабская стенка

Емельянов Геннадий

— Это почему же?

— Он доставать не любит, учтите. Вы же для себя хлопочете?

— Для кого же еще, конечно, для себя, я этого и скрывать не собираюсь!

— Вот. Не собираетесь. А дядя Гриша — святой человек.

— Мне непонятно: с торгашами тесно связан, как утверждаешь, и святой человек. Несоответствие получается, Боренька?

— Он для себя ничего не берет, он справедлив до щепетильности и роль свою несет как крест.

— Совсем непонятно это! Ты, Боря, лапшу мне на уши вешаешь или как?

— Где вам понять, вы по-другому воспитаны.

— Ты мне пример приведи, тогда я, может, и разберусь.

— Пример? — Боря взял в рот остро отточенный карандаш и подергал себя за мочку уха, вильнул телом и ловко скатился с подоконника, ударившись ногами об пол. — Вы помните, несколько лет у нас порядочных лезвий не было? Их, впрочем, и сейчас нет.

— Помню.

— Вы,

небось английскими лезвиями брились?

— У меня — электробритва «Москва» за сорок целковых.

— Повезло вам, а у меня щетина — как проволока.

— И что?

— В каком смысле «и что»?

— Причем здесь пенсионер дядя Гриша, святой, понимаешь, человек?

— А, так вот, я брился «Балтикой» и плакал по утрам, будь она проклята, эта «Балтика»! И дядя Гриша спросил однажды (встретились в подъезде), почему это у меня щеки покорябаны, не с котами ли, мол, дрался на чердаке? Пожаловался я: так и так. Он говорит: загляни ко мне вечером. Заглянул. Звонок в магазин, и мне подбросили с заднего хода целых сто штук, блок целый. До сих пор бреюсь.

— Ну и что?

— А сам дядя Гриша тож «Балтикой» пользовался, тоже плакал по утрам. Это я позже узнал.

— Странно.

— И ничего странного нет, если разобраться.

— Ты дашь мне адресок этого святого?

— Вам он не посодействует, можете мне поверить, если вы его не убедите, что вещь, о которой хлопочете, крайне необходима. Или докажете, что вас несправедливо обошли. Дядю Гришу некоторые и обманывают, он чересчур добрый, и в том его слабость. — Боря вздохнул, жалеючи соседа, и сел на шаткий стул. Адрес я вам дам, но на меня чуть чего не ссылаться, устраивает вас такое мое условие?

— Вполне. Давай адресок — тороплюсь.

Глава 10

Есть настоятельная необходимость вернуться теперь к дяде Грише Лютикову для полного прояснения его недюжинной роли в торговом мире города. Как уже известно, все началось с велюровой шляпы, присланной Лютикову министром. К тому моменту, когда писались эти строки, было получено уже тридцать шляп. Григорий Лукьянович Лютиков еще с десяток лет назад, будучи командирован в Москву по делам своего завода, неоднократно заходил в министерство легкой промышленности и христом богом просил тамошних товарищей закрыть велюровый фонтан, его слушали сочувственно, обещали срочно принять меры, но коробки поступали с доставкой на дом неукоснительно к майским праздникам. Жена дяди Гриши Ольга Ивановна из велюра шила сперва жилетки и домашние тапочки, потом фантазия ее иссякла, и картонные коробки со шляпами поленницей складывались в подвале. Была семейная задумка разжечь однажды во дворе большой костер из столичных посылок, но Лютиков намерение это зарубил на корню из тех соображений, что грешно людской труд предавать огню, тем более что кто-то там, в европейской части страны, до сих пор полон участия к просьбе сибиряка, изложенной письменно целых тридцать лет назад. Изобретательные соседи брали шляпы для щенков, котов и птиц. Один молодожен, когда в магазинах не было детских колясок, содержал с неделю или чуть даже больше, в шляпе новорожденного сына, используя ее как кровать и как зыбку. «Очень, знаете ли, удобно! — говаривал тот молодожен. — И мягко, и просторно».

Но оставим эту тему, вернемся к тому моменту, когда бравый старшина Лютиков исключительно ради восстановления справедливости, как говорят борцы, взял на бедро заместителя директора магазина, торгующего тюлем. Скандал получил большое общественное звучание, старшине Лютикову выпало держать ответ кое перед кем. Речь на собраниях заходила даже, представьте, о том, чтобы распоясавшегося фронтовика привлечь к уголовной ответственности за хулиганство, но чрезмерная ретивость некоторых весьма ответственных товарищей была отвергнута. Тех, кто по своей охоте или же по долгу судил в те дни Григория Лукьяновича, несколько озадачивало, моментами и сердило то обстоятельство, что привлеченный к персональной ответственности старшина все словесные всплески, всю публицистику и гражданский пафос выступавших с видом полнейшей невозмутимости пропускал мимо ушей. От него требовали покаяния (понял, дескать, человек свою ошибку, и воспитательная мера профилактического свойства имела эффект), но после очередного заседания или собрания Лютиков выпрямлялся на стуле, потирая колени, говорил такие слова:

— Я его, подлеца, хотел в тюль завернуть, да женщины не дали. Хотел я его в завернутом виде отволочь в милицию, подлеца, так женщины, понимаешь, не дали.

— Выходит, вы, товарищ Лютиков, считаете свой поступок правильным и совесть ваша молчит?

— Это ваша совесть молчит! Его, подлеца, судить надо. И немедленно.

В

президиуме после этого итогового заявления хмуро переглядывались и пожимали плечами, расстраиваясь тем, что время по существу затрачено впустую. Лютикову было навешано много всяких взысканий, но они не помогли поставить упрямца на путь, не заставили его исповедаться и признать вину. Эта смелость в итоге, однако, резко подняла авторитет старшины, и его начали вдруг дружно выдвигать на всякие ответственные посты без отрыва от производства. Посты были обязательно связаны с торговлей, поскольку Лютиков как-то естественно стал считаться особо компетентным именно в области торговли. Спустя время к дяде Грише припарили пенсионера дядю Ваню Горшкова по прозвищу И Другие. Горшков всю сознательную жизнь занимался охраной речных бассейнов в качестве старшего инспектора по контролю над окружающей средой. Был он на должности въедлив и неподкупен, уговорить его пойти хотя бы на временный и шаткий компромисс считалось делом безнадежным. К тому же инспектор смолоду и до седых волос не брал в рот ни капли спиртного, но выделялся, надо отметить, одной странноватой особенностью. За эту особенность своей натуры он и получил прозвище дядя Ваня И Другие. Поясняю, в чем дело.

Инспектор любил фотографироваться и лелеял мечту попасть в газету. Критические заметки он регулярно посылал по редакциям, их печатали в сокращенном виде, но дядя Ваня хотел, чтобы на первую полосу попала его фотография. Сперва вынашивалась идея появиться однажды на газетной полосе в полный рост, при форменной фуражке и на фоне таежного берега, потом, когда минули годы, Горшков скостил мечту до портрета в одну колонку и без форменной фуражки даже, но судьба была суровой. Инспекция имела в своем распоряжении катер прогулочного типа, на том катере частенько проветривали особо почетных гостей города — артистов, заезжих писателей и представителей соревнующихся областей. Показывались скалистые берега, показывалась тайга, полная сурового величия. Катер причаливал в погожие дни к островкам с пляжиками, чтобы гости могли искупаться. Инспектор Горшков рассказывал пассажирам о том, что в том месте как раз, где они на данный момент проплывают, будет вскорости рукотворное море объемом в многие миллионы кубометров чистой воды, а на берегах сплошь вырастут дачные поселки, дома отдыха и лодочные станции. Это будет хорошо и даже удивительно.

Гостей сопровождали репортеры, обвешанные съемочной техникой, фотографировали раскованную публику в неофициальной, так сказать, обстановке, группами и поодиночке. Фотографии, нечасто, правда, но публиковались, инспектор тоже попадал в кадр, под снимками писалось черным петитом: слева направо — Иванов, Сидоров, Петров и так далее, на Горшкове перечень обрывался, дальше значилось — «и другие». Всенепременно инспектор попадал под зыбкую графу «и другие». То была дискриминация. Горшков не имел, конечно, никакого права распаляться по поводу вопиющей несправедливости — ведь не ради него старались в поте лица репортеры и не он вовсе был знаменитостью, но все-таки душу точила обида, родилась и окрепла в итоге уверенность: здесь что-то не так. Не мог понять Иван Иванович Горшков простой истины: властям нужен был прогулочный катер, а есть ли на его борту инспектор, нет ли его, над тем никто не ломал голову, и редакторы, когда запускали снимки в производство, тыкали пальцем и спрашивали: «Кто такой?» Ага, инспектор. Он тут явно ни при чем. Далее редактор брал карандаш, вычеркивал постороннего из списка, ставил твердой рукой — «и другие». После этих слов следовало многоточие, оскорблявшее Ивана Ивановича глубоко и особо. Многоточие означало неопределенность. Вот здесь, мол, товарищи, обратите внимание, люди сидят или стоят, дальше же всякая серость в объектив попалась, и мы, ценя ваше время, не хотим, чтобы вы засоряли память всякой побочной информацией.

В квартире Горшкова все стены были завешаны фотографиями в рамках и без рамок. То была настоящая летопись, охватывающая жизнь от бесштанного детства до настоящих дней. Были там портретные снимки в фуражке «с крабом», в тельняшке, в плавках, за штурвалом прогулочного катера под названием «Белый лебедь», за столом президиума возле графина с водой во время отчетно-перевыборного собрания ДОСААФ и так далее. Иван Иванович давно приготовил папку в переплете красного плюша для газетных вырезок с собственными портретами, но, как уже говорилось, портретов не было, а на коллективных фото лицо инспектора выглядывало из-за спин, из второго или даже третьего ряда, и этот факт приносил непроходящее разочарование в жизни. Других слабостей у Горшкова не наблюдалось, а эту слабость — не совсем понятное стремление попасть на первую полосу газеты или на обложку журнала — можно простить, поскольку она касается лишь одного человека и не мешает жить другим.