Арабская стенка
Шрифт:
— И все, извините, прочитано? — наивно воскликнул гость, качая головой. — Вот это да! — Явилась сразу мысль о том, что голова у Мухоротова нормальных габаритов, даже маленькая, и как она, эта бедная голова, поместила в себе такое обилие знаний самого разного толка и разной степени трудности. Это же уму непостижимо!
— Доля моя такая, — туманно ответил Мухоротов, прибирая на скорую руку от бумажного хламья письменный стол. Мне надо быть в курсе, уважаемый, иначе отстану, а отсталых, известно, бьют.
— Ни у кого из моих знакомых, — сказал Бублик, с почтением оглядывая полки, — нет такого количества книг, а среди моих знакомых (подразумевался перво-наперво Быков) имеются люди весьма и весьма культурные.
— Вы распечатывайте, — подсоветовал тихим, однако, весьма решительным голосом хозяин и со вздохом облегчения потер руки.
— Это мы умеем! — ответил Аким Никифорович, расковыривая пробку. — Этому мы обучены. Так вы меня, значит, не помните? А я
— Меня многие помнят…
— Оно и конечно, вы — человек в городе весьма заметный, статьи ваши публику волнуют, чего там. Поверьте, я же откровенно! — Ни одного из многословных произведений Мухоротова Аким Никифорович, конечно же, не читал и не собирался этого делать, но почему бы мужичку не подольстить, если мужичку лесть приятна?
Ролланд Викторович поставил тем временем на стол два захватанных стакана, с маху сел, будто после нелегкой работы, и прикрыл глаза рукой, полы халата притом распахнулись, обнажив худые ноги.
— Вас знают! — пел Бублик, жалея в душе этого бедолагу, похожего на дьячка, измордованного затяжной недолей. — Вы — знаменитость!
— Оставим это, — томным голосом отвечал Мухоротов, приглядываясь сквозь пальцы, насколько справедливо пришелец разливает коньяк. Выпили они дружно, махом, взяли из бумажного пакета по яблоку, и тут Бублик не мешкая начал излагать цель своего визита. Собеседник его опять прикрыл лицо рукою, сильно отвалившись на спинку стула, слушал, и по мере того, как гость непрытким ходом, сквозь вязкое косноязычие доталкивался до существа дела, все чаще начал подергивать плечами, потом застонал, будто от колик в животе, сперва он стонал едва слышно, потом — громче. Бублик кругло растворил рот и подумал с замиранием сердца: «Припадочный, что ли!?» Тут же нарисовалась картина: Мухоротов лежит, бездыханный, на коврике, и вокруг губ у него — дурная пена. «Кажется, искусственное дыхание в таких случаях делают? — соображал Аким Никифорович, нервно пристукивая ногой по холодному полу. — А как его производить? И телефона что-то не видать»… Ролланд Викторович уже натурально выл, покачиваясь на стуле. Выл он безостановочно, как волк в морозную ночь. Бублик тишком выглянул в окно: не останавливается ли на улице народ? Но жизнь на улице текла чередом, и никто из прохожих еще не задирал голову. Спиной Аким Никифорович уловил какое-то движение, он обернулся и увидел, что хозяин вытянул руку в сторону двери. Вытянул и держал ее на весу.
— И до чего же я докатился! — произнес Мухоротов явственно, не опуская руки. — Это я-то должен сочинять для какого-то проходимца черт знает что! Как низко я пал! Вон отсюда, фарисей!
— Что такое? — Аким Никифорович начал догадываться, что его выгоняют, и обозлился: — Я же к вам по-человечески, выпивку принес и все такое, а вы тут, понимаешь, концерты устраиваете? Если у вас жизнь не удалась, так я-то причем здесь? Жены от вас бегут и прочее… Значит, не справляетесь.
Мухоротов вскочил со стула и, жутко выпучившись, замычал (говорить он опять не мог), указывая на дверь жестом, исполненным достоинства и немалого благородства. Бороденка его была тоже наставлена на дверь, она тряслась и вздрагивала, будто резиновая.
— Я пойду, конечно, — сказал Бублик и постно поджал губы, нацеливаясь, как ловчее забрать бутылку, за которую плачено около двенадцати рублей, однако намерение его было тонко замечено, и хозяин, обретя на секунду способность произносить связные слова, крикнул пронзительно: — Отставить! Вон!
… Матерясь и стеная, Аким Никифорович обрел себя лишь во дворе, где было уже темно и холодно. Ветер был несильный, но по-зимнему злой «Вытолкал, сволочь! Обманул!» — На всякий случай Аким Никифорович ощупал пиджак в том месте, где еще недавно в кармане покоилась бутылка, но карман был пуст, лишь в кулаке, крепко сжатом, осталось надкусанное яблоко. О ноги попробовала потереться лохматая собачка, наш герой пнул собачку и запустил в нее яблоком, но не попал, отчего расстроился еще пуще. «Вытолкал, подлец! Драться с ним, что ли? От негодяй!».
Бублик свернул за угол и поплелся, куда глаза глядят, походкой человека, вконец задавленного судьбой.
Глава 12
Бублик понял, что путь к арабской стенке, лежит теперь через дядю Гришу Лютикова и что другого не дано. Но как подъехать к неподкупному общественному деятелю, чем его ублаговолить? Целый вечер, усевшись за школьный столик одного из сыновей, Аким Никифорович с карандашом в руке, туго сопя, выдумывал слезную историю, как советовал Боря Силкин, в истории той вырисовывался по стандарту дедушка, ветеран гражданской войны, соратник Семена Михайловича Буденного, опаленный к тому же и порохом сражений под Сталинградом в одна тысяча девятьсот сорок третьем году. Дедушке исполнилось… Сколько же ему исполнялось? Допустим, восемьдесят пять лет. Вроде подойдет. Так вот, многочисленная родня (Бублик решил представить себя внучатным племянником) надумала в честь выдающейся даты подарить незабвенному дедушке стенку арабского производства. Почему именно
Бублик поднялся из-за стола отдохнуть, бросил карандаш с небрежностью. Карандаш покатился и упал на пол. Шурочка, подобрав ноги, сидела на тахте и перелистывала «Огонек». Дело было вечером, и халат Шурочки играл, как ночное небо. Бублик собрался поначалу растревожить жену ехидной репликой, собрался сделать заявление в том духе, что дома опять жрать нечего и что «Огонек» может погодить, но после недолгих колебаний от дерзости такой воздержался, памятуя о последствиях: в отместку обязательно будет спрошено, почему до сих пор в квартире нет нового гарнитура? Женщина Шурочка сообразительная и враз, если возьмется, докопается до правды. Аким вздохнул и опять сел рисовать кружочки да стрелки. Пора подвести некоторый итог. Три варианта выковала творческая фантазия нашего героя: дед, персональный пенсионер союзного значения, бабушка, пенсионерка республиканского значения и ветеран труда, пенсионер областного значения. Но ведь поинтересуются дотошные общественники во главе с Лютиковым фамилиями столь знаменитых личностей, а что им ответить, чем крыть козырную карту? А нечем крыть! Как же изловчиться? «Явлюсь я, — думал Бублик — и скажу: представляю трестовский профсоюз и прошу убедительно помочь раздобыть арабскую мебель для детской больницы. Дети в той самой больнице, допустим, страдают чесоткой? Чесотка не тянет, чесотка общественников не разбередит… Дети, допустим, глухонемые от рождения? Тогда зачем им музыка? Не тянут, значит, и глухонемые. А если чахоточные? Это нормально, пожалуй. Итак, лежат туберкулезные дети, и им, конечно, всякие тонкости не чужды, они — нежные. Вот профсоюзы и обзаботились тем, как проявить к обиженным судьбой малюткам отеческое участие. Деньжонки кой-какие трест имеет и почему бы не порадовать соплячков таким способом, почему бы не купить им заморский гарнитур с музыкой? Здоровье набрать можно ведь не только с помощью хорошей еды и внимательного ухода». Аким Никифорович устало сложил руки на коленях и покачал головой, дивясь собственной находчивости, и едва не заплакал даже, жалеючи детей, которым беда застила ясное солнце.
— Бедные ребятки! — сказал вслух Бублик и опять с небрежностью бросил карандаш. Жена Шурочка, сощурившись, рассматривала в «Журнале мод» длинноногих французских красавиц в пляжных костюмах. Красавицы демонстрировали себя очень смело, и позади них было очень синее море.
Дверь была обита черным дерматином и гляделась солидно, За такими дверями живут размеренно, негромко, копят средства на «Волгу» и пишут кандидатскую диссертацию.
Аким Никифорович Бублик, ощущая перебои сердца, размеренно подышал, округлив губы, и осмотрел ботинки — не грязны ли? Ботинки были чистые. Грудь приятно холодила бутылка коньяку, купленная за двенадцать рублей, опять перехваченных до получки. Посреди двери белела кнопка звонка, напоминавшая выпученный глаз. Бублик хотел уже нажимать кнопку, но притормозил, растревоженный каким-то воспоминанием, сперва смутным, потом уж и до очевидности ясным. Аким Никифорович представил вдруг, будто он стоит перед учительской лет этак двадцать пять назад, перед дверью, обитой вот так же дерматином, стоит поникший, ковыряет пальцем в дырочке за косяком (на пол сыплется серая цементная мучица), сопит и бычится, копя в себе зло на учителя математики Байкалова, который опять велел явиться на круг и ответить педагогическому коллективу, что он, собственно, собой представляет и когда, собственно, начнет учиться?
— В школу ходят не только штаны протирать? — говаривал учитель Байкалов и вздыхал, поворачивая худое лицо в сторону окна. — Ты феноменально ленив, Бублик. И — нелюбопытен. — Очки Байкалова отражали тополя на улице, людей, идущих по тротуару, солнечные блики. На дворе была весна, земля пахла тестом, на кустарнике прорезался лист. Бублику становится тягостно, его осеняет соображение, что неплохо бы повеситься. Учитель Байкалов тоже непрочь повеситься, несмотря на дивную весну. Обоим скучно, поскольку оба знают: им не дано ничего изменить.