Арабская стенка
Шрифт:
— Сложно это…
— Что сложно?
— А переставить.
— Почему?
— Грузчиков уговаривать надо, я с ними не умею обращаться. Симка, тот умеет, — я нет.
— Они же на работе, грузчики?
— На работе, само собой.
— И что же?
— Дык ить они уже поставили эти ящики, так?
— Так.
— Это они обязаны: выгрузить, разгрузить, остальное их не касаемо. — Мужичок вздохнул, глядя на большого начальника с сочувствием, и развел руками. — Позвать?
— Кого?
— А старшего.
— Зовите.
Откуда-то из-за конторки явился рябой детина, косоватый на один глаз, в драной кепке
— Не в настроении! — сказал счетовод сокрушенно. — С похмелья. Они завсегда с похмелья.
— Безобразие!
— Оно, конечно, безобразие, да где их возьмешь, трезвых-то грузчиков: дефицит. Сима Чемоданов говорит: их, мол, в Красную Книгу заносить надо, как редкостных животных. Такое дело…
— А как их расшевелить?
— Пока не похмелятся, ногтем не колупнут, это уж точно.
— Безобразие!
— Оно, конечно, безобразие…
— Вы ему объяснили, кто я такой?
— Не объяснял, счас, если хотите, объясню?
— Пожалуйста.
Счетовод подался в конторку, где горела лампочка без абажура, помаячил там за стеклами неясно, будто в текущей воде, и исчез. Зорин топтался посреди склада и впадал в меланхолию от сознания своей беспомощности, ему тотчас же захотелось вернуться в кабинет, где на всякой даже мелочи лежит печать большой власти, где ковры заглушают шаги и даже телефонные звонки звучат вкрадчиво, где каждое слово имеет вес и силу закона. На неизмеримую долю мгновения причудилось вдруг заместителю, что тело его уменьшается. В детстве Зорину одно время очень хотелось хоть ненадолго сделаться совсем крошечным, с муравья, например, чтобы покататься верхом на бабочке-капустнице или вызвать на смертный бой клеща, обитающего на малине. В детстве мечта не сбылась, зато теперь, кажется, сбывалась. И совсем некстати. Заместителю показалось, что побеленный потолок склада на железных балках стал удаляться в голубиную высь, стены раздвинулись, а счетовод, который возник, из конторки, имеет голову величиной с пивную бочку. «Что это со мной, господи!»
— Литруху просят, — сказал счетовод, и голос его раскатился окрест, подобно грому.
— А?! — Олег Владимирович задрал голову, но с замиранием сердца обнаружил, что опять стремительно вырастает, и загородил голову ладошкой, чтобы не удариться о железо наверху.
— Литруху, мол, просят.
— Вы им объяснили, кто я такой?
— Конечно. Нам, мол, один хрен: что бог, что царь, что Никита Редькин, пусть шевелится.
— Кто это пусть шевелится?
— Так вы, наверно, я уже набегался.
Зорин неаккуратно растворил рот и долго не мог произнести ни слова: горло у него заколодило, он пучил глаза, тыкал себя пальцем в грудь и протяжно мычал.
— Счас еще рано, в одиннадцать алкоголь давать начинают, — сказал виновато счетовод и вздохнул. — Коньяк — дорого, да и не пьют они коньяк-то. А другого выхода нет, товарищ Зорин. Надо бежать.
Глава 14
Аким Никифорович Бублик встал на ветру под фонарем и развернул бумажку, вырванную из тетрадки. Бумажка была сложена вчетверо. Сильно мешала картонная коробка величиной с небольшой чемодан, прижатая к телу локтем. Бублик не знал еще, что лежит в коробке, это пока его не интересовало. Бумажка трепетала на ветру, но удалось прочитать следующее: «Сима! Сделай подателю сего что можешь. Привет и поклон. Твой дядя Гриша Лютиков», ниже была замысловатая подпись.
— Ну, слава те, господи! — Аким Никифорович сунул бумажку во внутренний карман пиджака, вздернул повыше картонную коробку, заторопился вдоль нешумной улицы и тут только почувствовал, что слегка пьян. «Ну, вот, как ни мучилась, померла спокойно, — думал Бублик с усладой. — Без рыжих обошлось. Без конопатых. Из кабинета погнал, жлоб! Накось выкуси: будет у меня стенка стоять, такая же точно, как у Быкова. И Быков пусть заткнется, мокрогубый. Все пусть заткнутся, а мы свое возьмем не мытьем, так катаньем, потому как рогами шевелить умеем, а как же!»
Люди навстречу попадались нечасто, ветер с посвистом цедился сквозь тополиную рощу, начинающую застенчиво зеленеть; на проезжей части, на асфальте, кувыркались обрывки газет, дальние огни качались и подмаргивали, будто там, вдали, разжигали костерки. И сама улица покачивалась, как длинный мост, подвешенный на канатах. Поскольку улица качалась и дыбилась, Бублик спотыкался, удивляясь тому, что если брать в целом, то он, можно считать, трезвый, а вот ноги слушаются плохо. В душу Акима Никифоровича, незваное, наплыло буйство, ему захотелось тотчас же стукнуть кого-нибудь по плечу и сказать, что жить в общем-то можно, если малость шевелить рогами. Навстречу как раз шел небольшого роста мужчина в кепке с длинным козырьком. Гражданин тот нес в оранжевой сетке две бутылки молока, хилый вилок капусты и пучок лука.
— Здравствуйте! — сказал Бублик.
— Добрый вечер, — встречный товарищ не удивился тому, что его фамильярно останавливает незнакомый, он понял издали, что блондин с коробкой под мышкой слегка хмельной и в том как раз состоянии духа, когда нужен слушатель и собеседник.
— Где давали? — Бублик показал пальцем на бутылки.
— В молочном давали. — Гражданин подергал козырек кепки и кашлянул с деликатностью. Он был не молод и не стар, как раз в том возрасте, когда умеют прощать слабости ближнего.
— Меня один вопрос мучает, — сказал Бублик. — Я вижу, что вы тот самый человек, который может на мой вопрос ответить. Почему рыжих стало меньше? Когда я учился в школе, на рыжих собаки не лаяли, потому что их было много.
— Собак?
— Рыжих! Собак было меньше.
Встречный медленно стянул кепку с головы и показан в улыбке железные зубы. Вопрос ему понравился:
— Представьте, а ведь натурально больше было рыжих! Я полагаю так. Да. Прибегну, с вашего позволения, к сравнению. Когда металл не красят и не смазывают, он покрывается ржавчиной. Согласны?
— Согласен.
— Ну, вот. Когда мы сами себя не красили и не чистили, мы слегка ржавели. Наступило благополучие, и мы не ржавеем. Рыжие появляются от худосочия, что ли… Вот вам моя версия. Вы торт несете? Так торты не носят, товарищ.
— А? Нет, не торт это. И я с вами согласен насчет рыжих. Они — как сигнал бедствия для народа, как семафор, значит: на красный свет езда запрещена. И характер у них неприятный.
— У кого, простите?
— У рыжих.
— Не совсем уверен. У меня приятель был пламенной, можно сказать, масти, а человек — милейший.