Арабская стенка
Шрифт:
— И родилась у нас, значит, мысль подарить мебель. Арабскую.
— Верно, поступали недавно арабские стенки, — пояснил дядя Ваня исключительно для дяди Гриши, не обращая на Бублика ни малейшего внимания. — Помню.
…— Стенка эта с музыкой, открываешь дверцу и — песенка льется. Приятно же! — Бублик осторожно, как на похоронах, сел, терзаемый сомнениями: выставлять бутылку тотчас же или чуть позже? Обычно внутренний голос подсказывал, как быть, а тут внутренний голос молчал. — Приятно же, когда музыка играет. Дети это любят.
— Слушай, Гриш, я все про Олега, про племяша-то. Еще одна
Бублик тем временем пока что утвердился в мысли: с бутылкой высовываться рановато. Дядя Гриша смотрел куда-то поверх головы гостя рассеянно и грустно. Бублик, чтобы отвлечь державного старика от побочных всяких думок, сказал громко:
— Для детей стараемся, без корысти!
Дядя Гриша не очнулся, зато дядя Ваня был начеку:
— Врет он! Чтоб профсоюзы да мебель не достали — быть такого не может! Ты, молодой человек, туфли на высоком каблуке носишь?
Акима Никифоровича последний вопрос озадачил и растревожил:
— Причем здесь туфли?
— А притом. На высоком каблуке, туфли у тебя?
— Ну, на высоком.
— Так и знал!
— Что это вы знали?
— Туфли на высоком каблуке, по моим наблюдениям, носят мужчины с половыми отклонениями и также проходимцы.
Бублик после этого заявления слегка отвесил нижнюю губу, а дядя Гриша засмеялся, и кресло под ним заскрипело.
— Иван, где такой мудрости набрался? И за что оскорбляешь человека?
— Я не оскорбляю! Конечно, теперь такие туфли многие приобрели, а первыми напялили развратники, это мое наблюдение. Вот он, — Дядя Ваня указал тонким пальцем на Бублика. — Уверен, одним из первых в городе каблуки достал, а? (Так оно в общем-то и было: жена Шурочка урвала модную обутку на базе, минуя прилавок. Деньги на покупку давала Акимова мать. Операция проводилась в лихорадочной спешке).
На вопрос дяди Вани Бублик предпочел не отвечать, лишь пожал плечами, выказывая видом своим, что хоть он и обижен несправедливым наскоком, но готов смолчать исключительно ради уважения к этому дому.
— Дети, они без ласки не могут, — мыкнул Аким Никифорович, ерзая. Дюжая его шея залилась закатной краской. — Цветы нашей жизни и всякое такое, верно я говорю, товарищи?
— Врешь ты все! — Дядя Ваня махнул рукой, и нос его, казалось, вмиг сделался еще больше, а лицо — еще мрачнее. — Кто тебя сюда прислал, интересно?
— Профсоюзы.
Дядя Гриша снял плед с колен, аккуратно свернул его вчетверо и положил на расстеленную газету под ноги себе, потом дотянулся до Бублика, потрогал его плечо ладошкой, потрогал ласково и снисходительно:
— Мы тут стреляные воробьи, товарищ. Как зовут-то тебя?
— Аким.
— Мы — битые и стреляные, нас путать не надо. Правду скажешь, послушаем, дальше врать будешь — на дверь укажем.
— По загривку еще навернем! — решительно добавил дядя Ваня. — Я не смогу по загривку-то, Гриша вон еще при силе, он управится.
— Не стану я его бить, — сказал дядя Гриша, улыбаясь глазами. — Он ничего вроде парень.
Дядя
— Ходют тут всякие! Ты не верь ему, Гриша, и прочь гони, пока он тебе мозги не запудрил.
— Да погоди ты, Иван, на самом-то деле, слово сказать не даешь! У вас и правда ботинки на высоком каблуке, товарищ?
Аким Бублик обиженно кивнул: правда.
— И не наши, европейские или мексиканские! — вставил дядя Ваня, оживившись. — Такие вот, как этот, обязательно заморскую обувь носят. Такие, как этот, другой цели в жизни не имеют, кроме как достать японский транзистор или американские джинсы. За побрякушку или тряпку он в попы пойдет или в соловьи-разбойники, душу свою мокрую за это заложит не сморгнувши! Я на таких, слава богу, насмотрелся.
— Не разоблачай, Иван. Хватит разоблачать-то. — Дядя Гриша подобрал с газеты плед, положил его на колени себе опять, призадумался накоротке и вынес решение:
— Вы ступайте, пожалуй, гражданин. Ступайте себе…
Аким Бублик прикоснулся к бутылке в кармане, и ему почудилось, что стекло горячее, он услышал, как беда, приближаясь неминуче, стучит сапогами. У беды той сапоги были кованы железом, будто у завоевателя. Нежданно нахлынул сладкий запах стружек, томительный дух соснового смолья, встала картина из детства: отец за руку привел Акима в столярку на заднем дворе центральной городской почты. В столярке работал отцовский знакомый, горновой, списанный из доменного цеха по причине слабого здоровья, чернобровый и усатый Игнат Сыромятников, бывавший в доме Бубликов по праздникам и просто по субботам. Столяр встретил их радушно, усадил на лавку в углу, заваленном стружками, похожими на пену, которая тряслась мелко и вздрагивала, когда за стенкой кто-то включал мотор.
— Вот, Игнат, — сказал отец со смущением. — Парень самокат хочет иметь, я у механиков подшипники достал.
— Какой он хочет иметь самокат?
Отец пожал плечами: он не знал, какой нужен самокат. Столяр вынул из-за уха карандаш, велел Акиму нарисовать машину, растолковать по ходу, что и как. Агрегат был нарисован коряво, на куске фанеры, отец пофыркал иронически, но Игнат Сыромятников приветил пацана и погладил по голове: хватка есть, мол, и общий замысел тут уловить вполне даже можно, и предложил, разглаживая усы мундштуком:
— Если парнишка загорелся, пусть сам тут вот строгает и пилит. Глазное — самому изладить, тогда и радость будет настоящая, а готовое брать — оно так и неинтересно. Я тебе, Акимка, верстачок налажу, и дело в шляпе. Приходи, когда уроки приготовишь, и работай себе. И мне веселей будет: я, брат, мужик компанейский.
То были славные дни. Самые, наверно, славные в жизни. Самокат Аким делал с месяц и не торопился, потому как столярничать ему нравилось, он даже засыпал с мыслью, что назавтра все повторится. Но однажды прибежала мать, отлаяла доброго Игната за то, что тот привечает сына, и препроводила своего ненаглядного пинками прочь, приговаривая по дороге: сам всю жизнь горбатится (она имела в виду столяра) на черной работе и молодежь тому учит. Своих детей он небось в столярку не водит, чужих эксплуатирует.