Арабская стенка

Емельянов Геннадий

— Раз на раз не приходится.

— Оно верно. Однако всего хорошего — тороплюсь. А торт вы испортили безнадежно.

— Это не торт, — ответил Бублик уже в спину мужчине, с которым так приятно поговорилось. Было жалко, что гражданин в грузинской кепке уходит, но остановить его как-то не подвернулось предлога, сразу же возникло необоримое желание посмотреть, что содержит коробка, которую всучил в прихожей квартиры Лютикова злой старик дядя Ваня. Дядя Гриша Акима Никифоровича в итоге пожалел и написал даже записку заведующему складом некоему Симе Чемоданову, дядя Ваня же не примирился и сказал в прихожей:

— Ты — пустой малый, но подарок я тебе сделаю, так уж и быть. — И всучил коробку. Не от добра всучил, конечно, старая вешалка! Бублик свернул с тротуара и, продравшись сквозь кусты, остановился в кромешной тьме и разорвал картон, потому что нейлоновый шнур не поддался силе, вернулся под фонарь с велюровой шляпой в руке, недоумевая: почему шляпа, почему велюровая и почему размером на две или три нормальных головы? На эти загадки Бублик не нашел ответа, но шляпу не бросил на всякий случай, поплелся домой в развеселом настроении.

Настала пора сказать несколько слов про заведующего складом Симу Чемоданова, потому что, выясняется, без него в повести не обойтись.

Сима

Чемоданов рос и мужал в послевоенные годы, когда средняя школа наша нажимала больше на гуманитарные науки и положительный литературный герой стоял в центре воспитательного процесса, когда молодежь не знала уроков труда, когда в моде были дискуссии о любви и дружбе и когда мы готовили только героев, летчиков, великих ученых, а о слесарях-сантехниках, к примеру, никто не помышлял. Родители Симы работали на заводе, получали хорошие деньги и всячески огораживали единственного сына от прозы жизни, руководствуясь принципом: нам было трудно, пусть ему будет легче. Если вы помните, и мать Акима Бублика руководствовалась тем же принципом и весьма преуспела, вырастив орясину. Сима же Чемоданов в семнадцать лет, имея в кармане аттестат зрелости, был идеалистом чистой воды. Стоит еще отметить, что недюжинное влияние на формирование его личности, как принято выражаться, имел пример дяди Гриши Лютикова. Чемодановы жили с Лютиковым на одной лестничной площадке, и Сима, будучи мальчишкой, своими глазами видел, как дядя Гриша, молодой тогда и полный удали, положил на лопатки директора магазина за то, что тот разбазаривал тюль, как потом сосед сделался поборником справедливости в городском масштабе. Симе тоже хотелось подвига, потому он, окончив десять классов, вопреки воле родителей поступил учиться в торговый техникум, чтобы после его окончания вести аскетическую жизнь и бороться со злом на самом переднем крае. Сима был наивен, доверчив, и руководимые им торговые точки систематически подпадали под растрату. Не единожды Чемоданову грозили судом, тогда он запил горькую безоглядно и с купеческим размахом, потом без видимых причин, когда все уже считали, что он — малый конченый, остановился и после месяца ночных бдений написал лекцию-исповедь о вредоносной сути алкоголя, один экземпляр своей исповеди тотчас же направил в издательство, настоятельно рекомендуя тамошним умным товарищам напечатать книгу для широкого пользования, со вторым экземпляром стал вечерами ходить по питейным заведениям. В ресторанах Сима демонстративно заказывал чай без сахара, осматривал зал вприщур, гипнотическим взглядом, и когда на него начинали обращать внимание люди с ближайших столиков, он вставал, откашливался и читал с выражением наиболее впечатляющие куски из своей рукописи «Покаянное слово пропойцы». Ресторанная публика, известно, не любит обременять себя размышлениями о пагубности бражного веселья, поэтому сперва проповедника выводили на улицу под локоток, потом стали толкать взашей и, наконец, побили. Швейцары вскоре уже знали Чемоданова в лицо и, как только он появлялся у раздевалки, звали по телефону милицию. Зловредный Сима втягивал милиционеров в дискуссии, демонстрируя начитанность, пытаясь убедить представителей власти, что ничего худого он не совершает и действует, если разобраться, в интересах общества. Симу не возили по отделениям в машине под названием «раковая шейка», его вытесняли на воздух и отпускали на все четыре стороны, потому что от него не пахло водкой. Если бы пахло, он сразу бы потерял львиную часть своих гражданских прав. Сима боролся последовательно и стоически, но доконало его письмо из издательства, в котором говорилось, что автор, дескать, не без способностей, но совсем неопытный и ему стоит чаще обращаться к классической русской и зарубежной, конечно, литературе. В заключение перечислялись классики. На первом месте стоял Александр Сергеевич Пушкин и дальше по порядку и рангу шли другие корифеи. Потом еще подчеркивалось, что в нашей жизни много и светлых сторон, на которые в первую очередь следует обращать внимание юноше, делающему первые шаги на литературном поприще. Чемоданову к тому моменту, когда было получено письмо, перевалило сильно за тридцать, Пушкина к тому времени он уже прочитал не единожды, выплатил несколько тысяч из своей небогатой зарплаты на погашение растрат, два раза ночевал в вытрезвителе, от него ушла жена. Сима после злополучного письма потускнел, замкнулся и прекратил всякую самостийную общественную деятельность. Период застоя и сомнений продолжался без перерыва целых полгода, потом Сима вдруг купил на барахолке тульскую гармошку, купил в нотном магазине самоучитель и начал разучивать пассажи на балконе вечерами, когда люди, известно, настроены отдыхать. В ЖКО, в товарищеский суд, в торг, в милицию опять посыпались жалобы: не дает, мол, этот паразит с третьего этажа предаваться культурному досугу, не дает посидеть перед телевизором, гармошка его визжит и стонет, как недорезанный боров. Один пенсионер, бывший кавалерист, пытался достать гармониста с помощью спиннинга: отставной кавалерийский командир бросал в Симу старый ботинок, привязанный к леске, но поскольку со спиннингом обращаться не так-то просто (а пенсионер был из рыбаков-теоретиков), то ботинок однажды ударил по горбу возчика, доставляющего на смирном меринке кефир по детским учреждениям. Кавалерист упражнения с рыбацкой снастью оставил и лишь грозил Симе Чемоданову кулаком из своего окна. Были еще всякие мелкие вылазки, направленные против гармошки. Заведующий складом тем временем, набираясь опыта, играл все лучше и складнее. Начал он, как полагается, с простейшего, к осени уже сносно выводил популярные песни, а когда упали снега, перенес упражнения в квартиру. Зима в Сибири длинная, и музыкальное озорство улица забыла, однако ранней весной, когда еще падала капель, дверь на балконе Симы Чемоданова однажды была широко растворена, и на свет божий торжественно вышел неуемный наш герой. Он улыбался, любуясь мокрой улицей и мокрыми домами, мокрыми крышами и скамейками. Деревья были похожи в ту пору на большие старые веники. Никакой отрады окрест не наблюдалось, но утомленный город сулил вскорости зарумяниться и посвежеть, потому что робко еще, но подступала весна — очистительница и обворожительница, воспетая нами на множество ладов, любимая нами и долгожданная.

Вышел, значит, однажды Сима Чемоданов на свет божий (дело было ранним утром) и вывесил вдоль окон транспарант, исписанный оранжевыми буквами и гласивший: «Товарищи! Играю по заявкам прохожих и дорогих соседей как песенную музыку, так и классическую. Стараюсь бескорыстно и от чистого сердца!» Оранжевые буквы прочитали многие жители тесной каменной окрестности и тоже пооткрывали двери

балконов исключительно ради любопытства. Представительная комиссия, составленная как из штатных работников домоуправления, так и из видных общественников квартала, просила Симу снять со стены писанину по тем соображениям, что ее не принято вешать в частном порядке. Кладовщика увещевали на разные лады, будто мальчишку дошкольного возраста, но наткнулись на твердый отпор. Общественники говорили: «Если каждый начнет вешать, чего тогда будет?» Сима отвечал: «Веселей жить будет». Общественники опять терпеливо говорили: «Если каждый играть начнет, что тогда будет?» Сима отвечал: «Веселей жить будет. Я для людей стараюсь, настроение у людей поднять хочу, что в том плохого?» Ничего в том плохого нет, но существуют, мол, концертные залы, филармония передвижная ездит, по телевизору каждый день фугу Баха передают, всякое, даже дерьмовое кино, государственный оркестр сопровождает так громко, что уши в череп вдавливаются, чего же еще надо?» Сима отвечал: «Прошу закрыть дверь моей квартиры с той стороны, то есть, с лестничной площадки, вы мне мешаете творчески работать!»

Пока обескураженные активисты думали над тем, как приструнить распоясавшегося жильца, Сима действовал. Первый концерт он дал утром, когда народ, как пишут газеты, группами и поодиночке спешил на работу. Сима зычно крикнул:

— Хорошо вам потрудиться, дорогие мои! — и растянул меха на весь разворот плеча. Для начала был исполнен «Марш энтузиастов», следом — популярная когда-то песня «Выходила на берег Катюша». Прохожие, знакомые и незнакомые, отнеслись к начинанию в общем-то благосклонно, и на исходе дня, когда конторы, фабрики и заводы начали отпускать тружеников по домам, под балконом Чемоданова собрались любопытствующие, дожидаясь, исполнит ли чокнутый малый с третьего этажа свое слово и станет ли еще музицировать? Сима слово сдержал — выдал разнообразнейшую программу. Вечерняя часть дерзкого дебюта была принята, надо отметить, весьма и весьма тепло. Утром нас терзают заботы, утром мы спешим, а вот после трудов праведных можно и расслабиться, присмотреться, как протекает жизнь. Однообразие, понятно, утомляет. Мужчины, перехватившие по кружке-другой пивка, слушали Симу с душевностью и сочувственно рассуждали о том, что долго этот дерзкий парень не продержится: или пятнадцать суток схлопочет, или, чего доброго, три года лишения свободы за нарушение тишины. Однако эти мрачные прогнозы не оправдались — концерты собирали все более обширную аудиторию и в короткий срок завоевали непроходящую популярность, а представитель милиции, юный лейтенант, направленный однажды пресечь безобразие на корню, вернулся в отделение и доложил по инстанции, что ничего такого чрезвычайного не происходит, ничего не нарушается, инициатива же торгового работника из двадцать шестой квартиры по проезду Ворошилова имеет здоровое начало.

Вот в таком благополучном состоянии были дела заведующего складом Семена Даниловича Чемоданова (Симой его с детства звали родители, друзья), когда к нему вечером в семь часов направился Аким Никифорович Бублик, чтобы выбить арабскую стенку. Накануне перед сном жена Шурочка велела Бублику разворачиваться:

— Опять вчера навеселе явился?

— Ну, и что?!

— А ничего. Ты у меня достукаешься, я тебя за милое дело в вытрезвитель сдам.

— Она сдаст! Багаж я, что ли? Недвижимость, да? Шурочка ничего уточнять не стала, лишь постучала пальцем по зеркалу: смотри, в последний раз предупреждаю.

— Откуда шляпу-то приволок, дурак? — Шурочка повернулась всем телом и навела в висок мужу стволы миномета, устроенного чудным образом на голове.

— Это — подарок.

— На корову, что ли, куплена?

— Не понял?

— Шляпа-то для коровы покупалась?

— Ну, хватит!

— Ты мне стенку вези, все царство небесное пропьешь, губошлеп несчастный!

— Привезу, не беспокойся.

— Когда?

— Скоро. На этой неделе, в общем.

…Аким Никифорович Бублик прибавил шагу. На этот раз он не имел в кармане бутылки, потому что дядя Гриша Лютиков предупредил: Сима взовьется и прогонит, поскольку — заклятый враг алкоголя как силы стихийной и истребительной. Дядя Гриша сказал: «Сима — принципиальный». Без бутылки, однако, испытывалась некоторая ущербность. Это вроде бы пойти по гостям в пижамных штанах, например, или на пляж в шубе явиться. Вполне сравнимо.

Проезд имени Ворошилова был закраинный, узкий, тенистый и тихий, поэтому без малого за квартал Аким Никифорович услышал лихие песенные разливы, производимые гармонью. Посреди улицы толпился люд, Бублик, как все стоявшие на тротуаре и проезжей части, задрал голову и увидел на балконе гармониста в полосатой рубахе, напоминающей морскую тельняшку. Оригинал тот, склонившись к мехам, играл «под чинарой густой мы сидели вдвоем». Хорошо в общем-то у него получалось.

В деревянном павильоне через дорогу торговали пивом, и Бублик взял кружку, чтобы утолить жажду, заодно и сосредоточиться перед ответственной встречей: что ни говори, а шанс-то был последний. Если сегодня оступишься, то уже не встанешь. Такая вырисовывалась ситуация. Пиво было теплое и кислое. Народ, молодежь-холостежь и постарше товарищи толпились перед павильончиком, чувствовалось, не из-за питья, они слушали гармошку. Блондин в спортивном костюме, живущий, видать, неподалеку, сидел на ящике с надписью «не кантовать!» и, закрыв глаза, покачивался в такт музыке, разливно падающей с высоты. Блондин был в домашних тапочках, голова его на гусиной кадыкастой шее печально никла. В полном, значит, блаженстве пребывал товарищ. На Бублика тоже накатило мягкое тепло, хотелось ему вспомнить что-нибудь отрадное, этакое лирическое, но ничего такого не вспомнилось. Дюжий парень в зеленом свитере постукивал пустой кружкой по ляжке себе и кричал. Округлый живот его при том вздрагивал:

— Сима! Плясовую ба? Плясовую ба, Сима!

Гражданин на ящике вздрогнул, открыл глаза, прокашлялся и тоже закричал:

— Гля сердца что-нибудь, Сима! Гля сердца!

— Он пьяный, что ли? — спросил у парня в зеленом свитере Бублик и, привалясь к тополю, сделал ноги кренделем. Легкомысленная эта и развалистая поза демонстрировала полное пренебрежение к здешней публике.

— Сам ты пьянь! У тя вон нос красный и щеки обрюзгли, как у старого борова, — ответил парень и плюнул. — Он капли в рот не берет!

— Кто?

— А Сима. И не лечился нигде. У него — воля, у тя нет воли.

— Это почему же? — встревожился Аким Никифорович. Ему не понравилось, что у него нет воли, он пожал плечами и облизал губы языком. — Почему это ты так решил?

— Насчет чего решил?

— Насчет воли.

— По глазам вижу.

— Это как же, по глазам?

— Отстань ты, дурак! Слушать мешаешь! — парень в свитере прищурился и сказал, ни к кому не обращаясь: — Сима-то дает! Плясовую ба, плясовую сваргань!