Арабская стенка

Емельянов Геннадий

На Бублика никто не обращал внимания, будто его не было и вовсе. Бублику же хотелось пообщаться возвышенно, даже хамские реплики зеленого свитера не стронули душевной этой возвышенности, но в круг чужака не приняли здесь, видимо, потому, что повел он себя несколько высокомерно и заметно выделялся одеждой.

Глава 15

Бублик постучал согнутым пальцем по щербатой двери. Когда постучал, прислушиваясь к толчкам своего сердца, догадался наконец, что пришел к тому самому Симе,

который на данный момент дает сольный концерт. Из-за двери явственно доносились густые аккорды с переливами, исполнялась песня военных лет под названием «Солнце скрылось за горою». Хорошая песня — мелодичная, не в пример нынешним трясучкам. Бублик стучал сперва с деликатностью, потом начал нервничать и применил кулак. Из соседней квартиры старуха сказала с неудовольствием:

— Чего ломишьси? У его, у Симки-ти, замка сроду нету, отворяй, и все.

Сима проживал в двухкомнатной малометражной квартире с так называемым совмещенным санузлом. Свою жилплощадь хозяин содержал аккуратно. В большой комнате стояли самодельные стеллажи с книгами, был еще недорогой диван и школьный письменный стол с бумагами на нем. Через отворенную форточку поддувало, и цветные занавески колыхались, выгибаясь. Аким Никифорович подал голос:

— Есть кто?

На зов выкатилась, как ртутный шарик, небольшого росточка девушка, круглолицая, кареглазая и веснушчатая. Девушка улыбалась так широко и ясно, что Бублик невесть с чего тоже растянул рот, клоня голову в салонном поклоне.

— Вы к Симе? — спросила девчушка и наморщила гладкий лоб. Веснушки густились посреди ее лица и дальше редели, сходили на нет. Впечатление создавалось такое, будто озороватый малый походя шлепнул вострушке этой малярной кистью по носу и краска не смылась до сих пор. Бублик забыл на минуту, что ему задан вопрос и, очнувшись, помотал головой с таким видом, словно только что вынырнул из воды:

— А, да.

— Сима занят. Меня Настасьей звать. Вы посидите туточка, я сейчас стульчик вам подам.

— Благодарю покорно.

Настасья появилась из другой комнаты, волоча стул одной рукой, в другой она держала книжку в красной обложке. Бублик сел у стены, молодая хозяйка умостилась на диване, оправив юбку, и стала читать принесенную с собой книгу. Читала она недолго, оторвалась от страницы, исподлобья смущенно поглядела на Бублика:

— Вы извините, я не умею гостей занимать.

— Ничего. Вы супруга товарища Чемоданова?

Настасья покраснела и вытерла губы платочком.

— Нет. Я у него на складе практику прохожу. Учусь в техникуме.

— Ну, понятно…

— Полчаса осталось.

— Чего это, простите?

— Еще полчаса Сима играть будет — он с шести до восьми вечера играет. Людям нравится. А вам?

— В смысле?

— Нравится, как он играет?

— Да, он человек талантливый.

— Спасибо, — Настасья опять скраснела, клоня голову. — Он и на работе такой.

— Какой? — Бублик даже чуть привстал, скрипнув ботинками, исключительно ради обходительности и обольщения: эта девушка, статная и высокогрудая, ему нравилась, он подумал: «Дура, видать. Такой можно лапши на уши навешать».

— Вы, Настасьюшка, сказали, что он и на работе такой же?

— А, он и на работе талантливый: все помнит, и сотрудники его уважают, даже грузчики.

— Понятно. Вы, значит, не жена ему, простите за нескромный вопрос?

— Не, — девушка вздохнула горестно и пощипала юбку на коленях, длинные волосы льняного цвета загородили ее щеки. — Я ему говорю: женись на мне, а он не хочет — стесняется.

— Чего же это так — стесняется? — («Дура совсем или уж простая такая?»). Причем тут стеснение?

— Разница в возрасте: ему тридцать шесть, мне девятнадцать.

— Существенная разница, да. Но любовь — не картошка.

— В каком же это смысле?

— Любовь — не картошка, не выбросишь в окошко. В народе так говорят. — Акиму Никифоровичу Бублику нежданно стало до слез жалко себя, — «Меня бы такая любила! Так не полюбит — рылом не вышел!» — бесприютного, необогретого, заброшенного. Он и в самом деле чуть не заплакал и, спешно порывшись в карманах, достал платок, вытер глаза и крепко сожмурился.

— Так, Настасьюшка, в народе, значит, говорят. Да.

— Вы его давно знаете, товарищ?

— Кого это?

— Чемоданова?

— Не могу похвастаться основательным знакомством, понаслышке больше, кхе, понаслышке…

Говорили они громко, потому что с балкона по-прежнему лилась рекой музыка, слышны были также отдельные выкрики на улице. Потом кто-то близко произнес хриплым голосом:

— Все, ребятки! Благодарю за внимание. На сегодня хватит.

— Плясовую ба! Плясовую б, Сима!

Наступила тишина. По первости Бублик даже не заметил, что стало тихо, он все глубже вникал в переживания печального свойства — о том в основном, что его никто не любит и не жалеет. В комнату тем временем скорым шагом вошел мужчина, коренастый, в джинсовой курточке с металлическими желтыми пуговицами, которую успел надеть на балконе еще, и сел с маху на письменный стол в углу. Настасья кинулась на кухню и вынесла оттуда запотелую бутылку минеральной воды:

— Пей, Сима!

Чемоданов выпил стакан воды, тряхнул головой энергично, обеими руками огладил волосы на голове и, весело блестя зубами, спросил:

— Ну, как?

— Отлично! — сказал Аким Никифорович и опять привстал на стуле, скрипнул ботинками.

— А вы кто, извините?

— По делу к вам…

— И по какому делу вы ко мне? — Сима поглядел на Бублика пристально светлыми глазами. Лицо его возле носа тоже было слегка осыпано веснушками, и выглядел он совсем молодо. Нисколько не надо было удивляться тому, что по этому бравому кладовщику сохнут практикантки. Аким Никифорович с заискивающей поспешностью вынул из кармана записку дяди Гриши и подал ее хозяину в развернутом виде. Записка была прочитана внимательно и сурово, потом был задан странный вопрос: