Аракчеев
Шрифт:
«За этими стенами, — пронеслось в его голове, — мне приходится заживо схоронить себя от света — это моя могила».
И действительно, тишина, царствовавшая в монастыре, застроенном внутри огромными каменными зданиями, с обширным двором, усаженным деревьями и перекрещенным в разных направлениях тротуарами из плит, казалась могильною.
Изредка покажется монах, как привидение, весь в черном, мерно и плавно пройдет мимо и скроется куда-нибудь в коридор здания, но шаги его еще долго раздаются в ушах, вторимые эхом.
Шуйского
Фотий не долго заставил себя ждать в приемной. Быстро отворил келейник двери и перед Михаилом Андреевичем открылась целая анфилада больших, но скромно меблированных комнат.
В перспективе дверей, как в раме, показалась фигура Фотия. Он шел к нему медленно, склонив голову, как будто занятый размышлением.
Архимандрит Фотий был невелик ростом и сухощав; лицо его было бледно и так сухо, что ясно обрисовывались все мускулы.
Шумский подошел к нему принять благословение. С невольным уважением он низко поклонился архимандриту. В лице и осанке последнего было столько важной строгости и достоинства, что невозможно было смотреть на него без чувства какого-то благоговения.
Михаил Андреевич не счел нужным рекомендоваться Фотяю, державшему в левой руке письмо графа Аракчеева. По этому письму он уже знал, кто стоял перед ним.
— Ты, сын мой, — сказал Фотий тихим, приятным голосом, — пришел искать к нам убежища от сует мирской жизни?
— Точно так, ваше высокоблагородие! — по-солдатской привычке ответил Шумский.
Фотий слегка улыбнулся на такой титул и продолжал:
— Ревность по Богу и желание святой иноческой жизни похвальны; только для этого одного желания мало: надобно иметь твердую решимость, чтобы отказаться от всех прелестей суетной мирской жизни и посвятить всего себя строгому воздержанию, смирению и молитве — первым и главным добродетелям инока.
— Я на все готов!
— Искренно ли твое желание? — спросил архимандрит Фотий, окидывая Михаила Андреевича проницательным взглядом.
— Искренно! — ответил тот смущенно.
Он не мог вынести его взора, прожигавшего душу.
— Помоги тебе Господь Бог! — сказал Фотий, подняв взор кверху. — Отец наместник устроит тебя.
Шумский принял благословение и пошел в сопровождении келейника к наместнику.
Подойдя к келье наместника, келейник, провожавший Михаила Андреевича, постучал тихо в дверь и громко произнес:
— Господи Иисусе Христе, Боже наш!
— Аминь! — ответил кто-то звучным басом.
Вслед за ответом послышались шаги, щелкнул крючок и дверь отворилась.
На пороге стоял монах среднего роста, плотный, коренастый, с окладистой бородой, широким лицом, ничего не выражавшим, кроме самодовольства, с бойкими карими глазами.
Он был в подряснике.
Келейник, а вместе с ним и Шумский, приняли от него благословение.
— Отец-архимандрит благословил меня проводить к
— Милости прошу в гостиную, — проговорил наместник, развязно взмахнув обеими руками в ту сторону, где была гостиная.
Михаил Андреевич пошел в гостиную, а наместник остался поговорить с келейником архимандрита.
Гостиная представляла из себя довольно обширную, светлую комнату, стены которой были вымазаны клеевой небесно-голубой краской, и на них красовались картины по большей части духовного содержания и портреты духовных лиц, в черных деревянных рамках, три окна были заставлены цветами, среди которых преобладали: плющ, герань и фуксия.
Мягкий диван, со стоящим перед ним большим овальным столом, два кресла и стулья с мягкими сиденьями составляли главную меблировку комнаты. Над диваном висело зеркало в черной раме, а на диване было несколько шитых шерстью подушек. Большой шитый шерстью ковер покрывал большую часть пола. В одном из углов комнаты стояла горка с фарфоровой и хрустальной посудой, а в другом часы в высоком футляре.
В момент входа Михаила Андреевича в комнату они звонко пробили два часа.
Не успел Шумский осмотреть гостиную наместника, как тот уже явился перед ним.
— Прошу покорно, Михаил Андреевич, садиться, — сказал он, указывая ему место на диване. — Я честь имею… наместник здешнего монастыря Кифа, в мире Николай.
С этими словами он крепко пожал руку Шумского. Они уселись рядом на диване.
— Что же вы к нам Богу молиться или совсем хотите украсить свою особу черным клобуком? — спросил наместник.
— Думаю, если Бог поможет мне, остаться совсем у вас.
— Так, совсем приехали к нам; скажите, сделайте милость, где ваши вещи? Я велю их принести сюда. Позвольте мне предложить к услугам вашим мою убогую келью, пока отец-архимандрит не сделает особого распоряжения.
— Не стесню ли я вас?
— Полноте, что за церемонии! Мы бесхитростные иноки; с нами все светские этикеты можно отложить в сторону. Во-первых, позвольте узнать, где оставлены ваши вещи, а во-вторых, позвольте предложить вам скромную монашескую трапезу. Вы, я думаю, еще не обедали, не так как мы уже успели оттрапезовать, несмотря на то, что только первый час в исходе.
— Искренно благодарю вас за внимательность. Если вы так добры, что принимаете на себя труд устроить меня, то делать нечего — я отдаюсь в полное ваше распоряжение! Мои вещи в повозке у монастырских ворот.
— Извините, если я оставлю вас на минуту, — сказал наместник и вышел в другую комнату.
Он вскоре вернулся.
Немного погодя, принесли вещи Шумского.
Затем явился послушник, накрыл на столе тут же в гостиной и подал обед.
Шумский пообедал с отцом-наместником.
«Не дурно, — подумал он, — если каждый день будут так кормить, да еще с такой порцией».