Аракчеев
Шрифт:
— В самом деле, положение твое незавидное. Что бы еще придумать? — говорил в раздумье Калачев.
— А вот что, — сказал Шумский, — выпить было бы прекрасно. Одно вино в состоянии прогнать тоску и мрак.
— Полно шутить! — ответил ему с упреком Петр Дмитриевич. — Высказывать всю пагубу пьянства я не буду, ты сам хорошо это знаешь. Посуди сам, прилично ли это образованному человеку…
— Что же мне делать-то? — прервал его Михаил Андреевич, чтобы удержать его от бесполезных рассуждений.
Калачев задумался.
— Есть еще одно средство, — сказал он после минутного молчания, — попросись в деревню к графу Алексею Андреевичу. Он устраивает свою усадьбу, ты ему можешь быть во многом полезен, да и сам незаметно развлечешься, это дело будет для тебя ново и интересно. При этом же сельская жизнь имеет очень благоприятное на нас влияние…
Он долго говорил на эту тему, говорил умно, живо, увлекательно, рисовал перед Шумским такие восхитительные картины, что тот невольно поддался его влиянию и решился ехать в Грузино.
Сказано — сделано. Он взял отпуск и уехал из Петербурга.
Но, увы, предсказания товарища не сбылись — пребывание в Грузине лишь усилило ненависть Шумского к графу и Минкиной и усугубило его хандру.
Он снова принялся не за дело, а за вино.
Графу Алексею Андреевичу, конечно, не нравилось его поведение — он преследовал его своими холодными наставлениями. Михаил Андреевич стал избегать его, как вообще всех людей, и сидел более в своей комнате за бутылкой. Вопрос о его происхождении не давал ему покоя. Ему сильно хотелось разрешить его, но кто мог это сделать?
Однажды к нему зашла Лукьяновна. Светлая мысль блеснула; в его голове.
«Не знает ли чего она? — подумал он. — Она должна бы, кажется, знать; ведь я вырос на ее руках».
— Сослужи мне небольшую службу… — обратился он ласково к ней.
— Изволь, охотно, — отвечала она, — не винца ли принести, справлю сейчас, да так, что никто и не проведает…
— Спасибо, не надо теперь. Я хочу просить тебя о другом деле, только с условием, чтобы ты сказала откровенно сущую правду.
— Как перед Богом, ничего не скрою… — отвечала она с такою искренностью, что ей нельзя было не поверить.
— Ты с самого начала, как я родился, поступила ко мне в кормилицы?
— С самого первого дня.
— И все хорошо помнишь?
— Еще бы не помнить! — тяжело вздохнула она.
— Скажи, пожалуйста, кто мой отец?
Лукьяновна побледнела и даже попятилась назад при этом вопросе.
— Знать-то, я знаю… — сказала она, понижая голос до шепота и пугливо озираясь по сторонам. — К чему это вздумалось тебе спросить?
— Мне бы хотелось знать отца.
— Да какого тебе отца? Родного, что ли? Зачем он тебе так понадобился? Сам ты не маленький, барин уже большой.
— Тебе, видно, не жаль меня? — сказал он с упреком.
— Аль беда какая приключилась? — с испугом спросила Лукьяновна.
— Ты не знаешь, как я несчастлив… — мрачно ответил Михаил Андреевич.
— Желанный ты мой! Да что тебе приключилось такое? — заговорила она сквозь слезы. — И какому быть несчастию? Молод ты, пригож, в чинах, барин, как следует быть барину!..
— Что мне в этом, когда я не знаю, кто я и мои родители?
— Зачем бы они тебе понадобились? Сам, кажется, на степени; зачем бы тебе их.
— Ах, ты не знаешь, что…
Он хотел сказать ей, что его презирают, что его называют «подкидышем», но ему и ее стало стыдно.
— Скажи, ради Бога, если ты знаешь, кто мой отец? — с неподдельным отчаянием в голосе спросил он.
— Знать-то, я знаю, как мне не знать?.. Да не было бы мне чего от Настасьи Федоровны. Не узнала бы она, как я скажу тебе об этом всю правду.
— Что же может быть?
— Да она меня за это со свету Божьего сживет, в могилу живую закопает. Раз уж, махонькой ты был, вышло это дело перед графом наружу, досталось ей от него, а теперь она с ним уж сколько лет опять скрывать стали…
— Клянусь Богом, никто не узнает того, что ты мне скажешь! — сказал ей торжественно Шумский.
— Быть так, потешить тебя! Твой-то родной отец, Иван Васильевич — покойный мой сожитель.
— Ках так? — вскочил с дивана Михаил Андреевич и быстро подошел к стоявшей перед ним Лукьяновне.
— Э… коли говорить, так видно надо все говорить, — сказала она, махнув рукою. — Годов это куда уж более двадцати схоронила я моего покойничка Ивана Васильевича и осталась после него тяжелою. Прихожу я к Настасье Федоровне, я-таки частенько к ней хаживала: бывало, песни попоешь и сказочку ей расскажешь, да и выпьешь с ней за компанию, и всегда хорошее вино пьешь, шампанское называют. Весело время проводили, особенно когда графа дома не было. Вот таким манером, раз сижу я у ней, а она и говорит:
— Авдотья, ты, кажется, в тягости?
— Точно так, сударыня, Настасья Федоровна, — отвечала я.
— Счастливая! — сказала она и вздохнула.
— Уж какое мое счастье! Осталась сиротой, куда мне с ребенком-то деваться? — заметила я.
— Отдай мне твоего ребенка, когда родишь, если будет мальчик.
— Да зачем это вам, сударыня?
— Пожалуй, я тебе и скажу, только чур молчок, а то по-своему, разделаюсь, ты меня знаешь. Графу хочется иметь наследника — вот и будет наследник. Согласна ты, или нет?
— Да как же это, сударыня, я отдам свое детище в утробе?
— Это все равно, но только, чтобы ты не смела и виду подать, что он твой, я его выдам за своего родного, — говорит мне она.
Страшно мне стало от таких слов.
— Как же это, сударыня, отказаться от своего детища — это смертный грех, — сказала я.
— Полно тебе, глупая. Нашла — грех устроить счастье своего детища! Граф тоже будет считать его своим родным, сделает своим наследником — он будет барином.
— Обольстила она меня, окаянная, своими льстивыми речами — я и согласилась. Пришло время, родила я тебя, желанный мой…