Арбатская излучина
Шрифт:
И тут же чувство освобождения охватило его: теперь ее власти наступил конец. Он не думал о том, что ходом вещей Эмма будет вовлечена, не понимая того, в круг его деятельности. Он весь был поглощен своим новым положением, и его-то и призвана укреплять Эмма, рвущаяся занять свое место в рейхе, уже принимающая все его нормы и примеряющая их на себя. И — на своего мужа.
В том, что дело так обернулось, крылось для него сознание ненапрасности прожитых лет.
Эмма услышала, как он своим ключом отпирает калитку: он видел, как потух на мгновение свет — она смотрела в окно — и вновь зажегся.
Он прошел в спальню. Эмма сидела в постели. На все еще привлекательном, хотя несколько оплывшем лице, обильно намазанном кремом, тревожно смотрели ее голубые, чуть выцветшие глаза.
— Почему ты так поздно? Я беспокоилась. Ты же знаешь, сейчас и здесь небезопасно…
— Встретил старого знакомого. И просто захотелось встряхнуться. Ты знаешь, мы слишком засиделись в нашем «Тихом уголке». И наверное, ты, как всегда, здраво рассудила…
Он сам удивлялся, как легко и естественно слетали с его губ эти слова. И удивился еще больше: слезы полились из глаз Эммы.
— Знаешь, я все время об этом думала. Боялась, что ты не захочешь… Родина все-таки есть родина, — неожиданно напыщенно произнесла она и даже подняла руку, словно выступала с трибуны. — И зову ее надо следовать!
Он уловил комизм этой сцены: ночной Эммин туалет и лицо в креме делали пародийным ее пафос.
— Вот именно! — с облегчением произнес он. И, пожелав жене доброй ночи, вышел со смутным чувством первого шага, сделанного на новом пути.
Пошел бы он к ней, если бы она не позвонила? По собственной инициативе… Вероятно, да. Конечно, да. Он не мог не думать о ней. Но это был второй план его мыслей. На первом стояла Маша со своими страхами и болями, и ее он должен был поддержать. Нуждалась ли в его поддержке Валя? Вряд ли. И все же он наверняка пошел бы к ней. Но она позвонила ему сама.
Хотя он редко слышал Валин голос по телефону, он сразу узнал ее и тотчас мысленно осудил себя за то, что не позвонил первый. Вряд ли она могла упрекнуть его: вернее всего, она не знала об его осведомленности и, во всяком случае, о его особой заинтересованности в происшедшем.
Валя говорила спокойно, ему показалось даже, легко, во всяком случае, не как человек в горе или растерянности. Просто есть потребность в дружеском общении, и она хотела бы его видеть. Он никак не мог вставить в этот лаконичный, неэмоциональный разговор слова о том, что он уже знает о случившемся. Не к месту было: Валя просила его приехать на городскую квартиру, из чего было ясно, что Юрия уже там нет. Дробитько знал, что Светлана из дому ушла.
Значит, они уже вместе. Может быть, даже на той даче, где побывал Дробитько. Почему-то эта мысль была ему неприятна. Возможно, потому, что Валины слова о том, что она очень привязана к этой даче, что здесь росли дети, здесь она писала свою кандидатскую, вдруг всплыли в памяти и как-то материализовались; терраса в зелени, особый загородный, но не дачный, более основательный комфорт, обжитости. Наверное, ей горько, что именно там…
Впрочем, он почему-то был уверен, что Юрий и Света укрылись где-то поглубже.
Валентина открыла ему дверь, они обнялись, как всегда. И как всегда, когда они оставались вдвоем, ясно ощутилось, как тесно-дружески они связаны. И что это вовсе не зависит от того, часты или редки их встречи. Да и вообще ни от чего не зависит. Это просто заложено в них и не выветривается от времени.
Валентина похудела, и от этого что-то в ней возвращало к тому, далекому ее облику. Она была оживлена, естественна. Как всегда. И он с облегчением отметил это. Думал ли он застать ее в отчаянии или растерянности? Нет, просто об этом не думал. По одной-единственной причине: он не очень вникал в отношения Вали с мужем. Только нутром чувствовал, что здесь не все просто.
Они обменивались обычными при встрече фразами. Она сказала, приятно удивленная:
— Ты отлично выглядишь. Поправился и при загаре. А что говорит медицина?
— Я ее не спрашиваю.
— Наверное, правильно делаешь. Как Гена?
— В пионерлагере. Любит он это дело.
— Знаешь, Ваня, это великое счастье, что мальчик что-то любит, чем-то увлечен.
— Не знаю, насколько это серьезно.
— А не надо пока, чтоб серьезно. Дальше видно будет.
Поскольку она отправилась на кухню что-то там приготовить, он пошел за ней, и, когда засвистел закипевший чайник, они уселись тут же, и в том, как она разливала чай, накладывала варенье в розетки, двигалась по кухне, не было ничего, что могло бы сказать о каких-то душевных передрягах. Ничего.
И это немного озадачивало Дробитько. Женщина так легко рассталась со своим счастьем? Было же счастье. А может быть, не было? Он испугался этого предположения. И еще больше испугался запоздалости его. Потому что это означало неизмеримо длинную череду компромиссов, уловок, самообманов… И он проглядел. Поверил ее самолюбивому бодрячеству.
Он не мог освоить такую мысль, она была тяжкой для него, непереносимой.
Валя смотрела на него странно понимающим взглядом. Он не мог умалчивать. И сказал с облегчением:
— Я знаю, что Юрий ушел. Все знаю.
Он хотел продолжить, но она его перебила:
— Я не потому хотела с тобой встретиться, чтобы тебе об этом сообщить. Понимала, что ты сам узнаешь. — Она усмехнулась: — Бульварная — в квадрате! — сенсация! Я хотела, чтобы ты правильно меня понял в этой ситуации. Именно меня.
Она положила руку на стол ладонью вверх этим своим знакомым ему беззащитным и доверчивым жестом. И он положил свою руку на ее ладонь и уже не отнимал ее, пока она говорила, как будто слова ее не только были услышаны им, но и восприняты через это прикосновение и потому — полней и яснее.
И чем полней и яснее, тем ближе накатывалась волна горечи, бесплодных сожалений об уже утраченном: да как же это мы проходили друг мимо друга! Не узнавая, будто под маской. А может быть, и носим маску, чтобы нас, не дай бог, не пожалели… Так ведь это же бог знает что! Ущемление естественного человеческого чувства… Недаром в народе слово «жалеть» стоит рядом с «любить»… Почему мы боимся его?
Валя говорила сбивчиво, но мысли ее были ясными, не сейчас возникшими. «О нет, не сейчас: она жила с ними долгие годы, одна — с такими мыслями!» — с острой жалостью к ней, с презрением к себе подумал он. Да, ему было легче так: легче поверить в ее счастье и поставить на этом точку. И вовсе позабыть, какой это гордый и скрытный характер. А ведь он знал этот характер, он был знаком ему, как этот жест: открытая ладонь… Как невеселая улыбка, с которой она сейчас сказала поразившие его слова: