Арбатская излучина
Шрифт:
В конце концов они очутились во Франции, там они оба принимали участие в движении Сопротивления. Потом судьба развела их в разные стороны. Позднее отец узнал, что Бегзак попал в руки гестапо и погиб. Уже после войны товарищи во Франции переслали отцу несколько работ Бегзака.
Отец очень дорожил памятью о друге. И я… Хоть никогда не видел этих людей, знаете, привык считать их близкими. Так уж повелось при отце. Кое-что я реставрировал…
Харитонов нерешительно взглянул на гостя. Тот прочел в его глазах вопрос, который молодой человек не решился задать. Да, конечно, он мог предполагать, что его гость знал нечто, неизвестное даже его отцу, ему, возможно, приходило в голову, что Лавровский был одним из тех, кто видел Бегзака в его последние дни на свободе. Да ведь так и было.
В затянувшемся молчании таилось столь многое. Художник прервал его просительно:
— Если вы сочли бы возможным… Наша семья очень дорожит воспоминаниями о товарище отца.
Евгений Алексеевич ответил поспешно:
— Я расскажу вам.
— Можно, я приглашу жену и сынишку? Ему, правда, всего девять. Они тут, на участке, недалеко…
Он вернулся с молодой женщиной и мальчиком. Лавровского усадили пить чай. И вот здесь, среди только что увиденных им людей, еще вовсе не узнанных, ни одной стороной своей не соприкасавшихся с его жизнью, Евгений Алексеевич ощутил какую-то крепкую и почему-то ценную для него самого ниточку связи с давними днями, решившими его собственную судьбу.
Эта связь времен как-то упрочивала его собственное существование. Словно он обнаружил ранее скрытые корни своего прошлого в настоящем.
IV
Он проснулся ночью от шума дождя. Шум был как бы многослойным: поверху словно крутая волна обрушивалась на вершины старых вязов во дворе, потом она будто разбивалась, запутавшись в их листве, а внизу шипела и рокотала и не успевала дошипеть, поглощенная новым шумным порывом ветра вверху.
Иван Петрович вспомнил летнюю ливневую ночь, когда он возвращался от Чуриных, ту путаницу впечатлений и чувств, сквозь которую властно пробивалось нестерпимо острое ощущение одиночества. Что придавало ему тогда эту остроту? Прикосновение к чужому счастью? Мимолетные слова Вали, разбудившие давнее, с чем было, казалось, покончено. Но пока человек помнит, значит, не покончено…
«В каком же одиночестве она сейчас!» — подумалось ему, и сразу стало ясно, что эта мысль подспудно живет в нем с того самого момента, когда Маша произнесла имена Юрия и Светланы в таком неожиданном сочетании.
Он не спал, слушая дождь, все эти беспрестанно повторяющиеся звуки, от басового гудения в вершинах до дисканта всплесков на асфальте, и силился представить себе, как она сейчас. Может быть, тоже не спит, тоже слушает дождь, раздумывает… О чем? Одно он знал точно: она не хочет вернуть Юрия. Он верил ей. Он не хотел, чтобы она страдала. А если это невозможно, и наверное так, то страдала бы недолго. Он вернулся мыслями к себе: уход Нели был мучителен для него, но это не был «конец света», нет. Он примирился с ним даже скорее, чем предполагал. Может быть, потому, что всегда ждал этого. А вдруг Валя тоже жила с таким чувством. И именно это означала ее фраза о том, что она всегда ждала «чего-то в этом роде».
Он был рад тому, что в ее жизни осталось место для их дружбы.
Потом мысли его обратились к сыну. К тому вечеру, когда он вернулся домой поздно с работы. Это было в первую пору его работы на бульваре.
Он едва добрался домой от усталости и не успел повернуть ключ в двери, как она открылась: Генка! Вернулся? Генка был на даче у товарища, отец и не ждал его. «Как чувствовал все же», — подумал Иван Петрович. А что чувствовал? Что отец хотел застать его дома? Да нет, не мог мальчишка Генка это почувствовать. Но все-таки приехал. И вот, пожалуйста:
— Папа, я приготовил обед.
— Да ну? — Иван Петрович сделал такой вид, словно всю жизнь ждал приготовленного Генкой обеда.
И пока он принимал душ, сквозь шум льющейся воды слышалось ему, как Генка звенит посудой, шлепает в тапочках по кухне, и от этого создавалась иллюзия давно не существующего домашнего уюта-очага. Странно живучее слово: очаг. Давно улетучился точный его смысл, а представление осталось. Где его очаг? Неужели нескладными своими руками подростка поддерживает огонь в его очаге Генка? Ему стало смешно от этой мысли: докатился!
А все же отчего он вернулся, Генка? Рвался же за город, да в самом деле, чего ему тут?
Но он не стал спрашивать. Видно, захотел в кино сходить с ребятами.
— А ребята тоже приехали?
— Нет, я один.
Вот как, значит, один. И рубашку надел человеческую. В колесах, правда, каких-то, или это шарики-подшипники? Но хорошо еще, что не с газетными текстами. Да еще не нашими: может, там неприличное что-нибудь. Или антисоветчина какая. Дураки же, не понимают. И чересчур лохматым Генка тоже ему не показался. Чтоб в сознание вошел — это, конечно, нет: просто жарко, лето.
— Хочешь, в кино пойдем? — сказал Иван Петрович и тотчас сам себя обругал: «Эх ты, сухарь, единственно, чем можешь выразить свои чувства: и радость, что сын приехал, и благодарность… И неужели тебе, старому пентюху, непонятно, чего парень прискакал… Потому что знал, что ты пошел на работу. И на какую — знал. И приехал, чтобы тебе облегчить перелом, переворот в жизни… И ничего другого не нашел, как приготовить этот дурацкий обед: борщ пересолен, картошка пригорела… Да и ты ведь не нашел ничего другого, кроме кино…» И не удивился, когда сын ответил: «Не, папа, дома посидим, телевизор посмотрим…» Опять-таки догадался, что никаких кино отцу не надо… Ну, это понять еще можно. Но ведь и сам не захотел: «Дома посидим…» Скажите!
Они давно так не бывали вместе. Отец ни о чем не спрашивал, а Генка был скуп на рассказы. Но молчаливый этот вечер у телевизора — и передача была какая-то сонная, незавлекательная — сблизил их, как уже давно не бывало.
«Вот оно, за поворотом, всегда кто-то ждет за поворотом», — подумал Иван Петрович, приятно чувствуя, что под одной крышей с ним сын. Сын… Прибежище? Может быть.
С упреком, обращенным к себе, он сейчас вспомнил: в общем жизнь у парня была несладкая. Когда разыгралась «яблочная история», Генке было шесть лет. Матери или даже мачехи он в Неле не видел. А была она для него, как и с самого начала: воспитательница из детского сада. Не вредная, не гадюка. То, что она оказалась хозяйкой в их доме, поначалу Генке очень не понравилось: он вообразил, что здесь Нелька будет продолжать свое воспитательство: «Того нельзя, туда не ходи, скажу папе!»