Арбатская излучина
Шрифт:
Что делать? Куда податься? Соображаю: надо искать какую-то деревню.
Леса там темные, «закрытые». Я заблудилась. Две ночи в лесу меня заставали. Спички были, жгла костерик. Шла уже наугад: все забыла, как нас учили — узнавать направление по листве на деревьях, по мхам, по папоротникам даже. Откровенно говоря, потеряла себя вовсе. И вот среди дня вышла на бугор, осмотрелась. Вижу: далеко-далеко слабое зарево. Только одно и могло быть — немцы жгут деревни. И подумала: может, на пожарище еще люди остались. И пошла.
Шла целый день, и в сумерки все открылось мне под небольшой горушкой… Потом уж я узнала, что «партизанскую» деревню фашисты выжгли дотла вместе с людьми. А в тот час я брела среди догорающих развалин, среди обугленных мертвецов, словно одна-единственная живая душа на этом кладбище незахороненных, неоплаканных, мученически кончивших свой век… В тот час я вроде умом тронулась.
И свалилась где-то на землю, только помню, что от земли гарью меня всю окутало, и то ли в беспамятство впала, то ли уснула. И наверное, не меньше суток прошло, пока нашли меня…
В это время еще не действовали власовцы, и про РОА эту самую еще и не слышали. Но оказалось, немцы уже набирали бандитские группы, обряжали в нашу форму и внедряли в леса для действий против партизан.
Я, конечно, об этом понятия не имела и, очнувшись среди своих, как я посчитала, перво-наперво разревелась от радости… Потом спрашиваю, где командир. «Пойдешь с нами, представим тебя командиру», — говорят. Спрашиваю: «Вы что же, партизаны или воинская часть?» «Как хочешь, так и понимай, — смеются. — А ты кто такая?» И уж сама не знаю почему — я же никак их не заподозрила, — но почему-то ничего им не сказала про себя. «Командиру, — говорю, — скажу, кто я такая». И так я уверенно себя держала, что они и не стали допытываться.
Повели они меня с собой. Путь был очень долгий, в глубь лесов. Они меня подкармливали и, кажется, считали, что я какая-то важная птица.
У меня и в мыслях не было, что это не наши. И тем более, когда они привели меня в ихний лесной лагерь. Все в нашей форме, все по-русски говорят. В котле на костре каша варится. Живут в землянках, у некоторых часовые выставлены.
Отвели меня к командиру. Землянка на две части разделена, в первой половине девушка-ординарец, тоже в нашей форме. Говорит мне, чтоб я подождала здесь, пока командир освободится. Сижу.
Открывается дверка во вторую половину, и выходят двое: один — с нашими лейтенантскими шпалами на петлицах, другой… в полной немецкой форме, тоже лейтенант. Ну, думаю, переодетый, и ловко так!
Оба вышли из землянки. А я спрашиваю девушку: «Кто ж из них ваш командир?» Она отвечает: «Наши — все русские. Немцы, конечно, нами командуют, да сами не идут… Наших посылают против партизан».
И в этот момент можете себе представить, что в моей бедной голове закрутилось. А соображать долго времени нет! Вот-вот лейтенант вернется и сразу: кто я, откуда, зачем…
Вернулся командир, позвал меня. И начинается такой разговор:
«Ты партизанская разведчица… Кто тебя послал?»
«Немецкая школа разведчиков «Желтый слон».
«Куда?»
«В партизанский отряд квадрат…» — называю, как затвердила по карте.
«Чем можешь доказать?»
«Чем угодно. Спрашивайте».
«Кто начальник школы?»
Я ответила.
«Ну это, — говорит, — тебе могли и партизаны сказать: не велик секрет».
«Возможно, — говорю, — но вряд ли партизаны знают, что три дня назад в части «Желтый слон» было чепе: стоявший на посту солдат Енкерман прострелил себе ногу. А вы, возможно, узнаете, если имеете связь… И еще могу описать каждого из тех, кто нас учил…»
Он засмеялся — поверил.
«А как же ты вместо партизан к нам попала?»
Я рассказала все как есть. Тут уж без обмана.
«Что ж с тобой делать? — говорит. — Ты раненого перевязать сумеешь? Из боя вытащить?»
«Сумею».
«Ну, останешься у нас. Не бойся: тебе зачтется».
Ну как я потом узнала, ихний отряд был здорово потрепан и они думали какое-то время отсидеться.
Оказалось, у них есть рация, и, возможно, они проверили, говорю ли я им правду.
Вот так вместо партизан я попала в банду предателей, и, скажу вам, это было даже хуже, чем в «Желтом слоне».
Из кого этот отряд состоял? Дезертиры из Красной Армии, уголовники, были даже из русских эмигрантов… Словом, которые потом объявились под знаменем власовцев.
Состояние мое было мрачное: ну что можно при таких обстоятельствах предпринять? И можно ли будет перебежать даже во время операции против партизан: этих бандюков послушать, так и всякую надежду потеряешь.
Хотя всех и натаскивали на строжайшую бдительность, но люди все же от безделья разлагались. Сколько раз я видела, как на посту спят, а то и вовсе уходят. И пили беспросветно.
Одним словом, в одну распрекрасную ночь конный партизанский отряд ударил по лагерю.
Партизаны, конечно, имели все данные о нашем расположении, и надо же — мне и в голову не пришло, что среди всего этого сброда были и наши люди.
Ночной бой был короткий, мало кто из предателей ушел. Командира убили. А нашу палатку с ранеными засыпало землей, еле откопали.
Ну а потом… Потом я уж с партизанами. Пока не вышли из лесов. И эта жизнь партизанская, в ней свои были и беды и радости… Но это уже, как у всех. Про это много рассказывали и писали. Я и партизанскую медаль имею, первой степени…
Вот так. А Шепилова немцы выследили и расстреляли.
Вспоминая теперь Машин рассказ и даже мысленно воспроизводя ее интонацию, Иван Петрович подумал, что еще многого они друг о друге не знают. Что касается их прошлого, главным образом все-таки военного. И значит, была их жизнь богата событиями и переживаниями. Годами жили они благородными стремлениями вместе со всей страной: сначала изгнать интервентов с родной земли, потом — освободить другие народы от фашизма.
И огромное счастье, что они с Машей участвовали в этом. Даже одним этим можно жить. Но все-таки живут они не прошлым. И Дробитько поймал себя на мысли, которая раньше показалась бы ему чуждой: сегодняшняя жизнь вытекает из прошлого, из истоков там, на высоте. На высоте, взятой ими десятилетия назад. И сколько бы ни длилась жизнь, истоки эти незабываемы.