Арбатская излучина
Шрифт:
Он вспомнил домогательства Эммы, план возвращения в рейх… Все это показалось ему таким далеким, словно он смотрел в перевернутый бинокль.
Она уже закончила и закрывала свою папку. Вдруг беспокойство охватило его: как он не подумал об этом раньше?
— Жанье в порядке?
— Да, но он больше сюда не придет.
Раз так, то, верно, ему следовало поговорить с ней о своих делах, но, вероятно, это все-таки будет удобнее, когда документы окажутся в его руках, когда он что-нибудь сделает для них. Для них? В такой же степени он делал это для себя.
В сумерки Мария покинула отель, пообещав вернуться вскоре. Эмма, питавшая симпатию к Жанье и его подруге, проводила ее немного по дорожке, змеившейся но склону. Стоя у ворот, он смотрел им вслед. Они шли, о чем-то оживленно болтая, и ему вдруг остро представилось, какие разные миры несут в себе эти женщины. Вот они расцеловались… Эмма возвращается, а он еще долго видит удаляющуюся Марию — такую обычную здесь фигуру: девушка с папкой на длинном ремне через плечо, с плоским ящиком в руке. Он увидел перед собой ее руку: не по-женски крупную, с неотмытыми следами краски… «Доченька. Была бы цела!» — так неожиданно подумал он.
Он нисколько не волновался ни перед свиданием с Дарю, ни тогда, когда его незначительная фигура с плоским лицом в пышных каштановых бакенбардах показалась в проеме двери. Роже Дарю, склонный к фантазиям, витавший в своих мечтах далеко от захолустья, в которое был закинут превратностями судьбы, не сулил никакой опасности, ни даже затруднений Лавровскому.
На лице Дарю он прочел обычное удовольствие от предвкушения игры, он был «правильным» игроком: все неудачи за зеленым столом он забывал, едва раздавался хруст распечатанной колоды, и он вперял взгляд в пеструю рубашку лежавших перед ним карт, этих вестников возможного успеха, которые он собирал в руке привычным движением, словно обласкивая каждый лист.
Можно было бы сказать, что он упивался самим процессом игры, великим отвлечением, которое она несла. Но Дарю был сам по себе отвлечен от действительности. К тому миру фантазии, в котором он жил, существовал только один мостик: крупный выигрыш. Крупный выигрыш, который делал бы возможным осуществление его мечтаний.
Несостоятельность их заключалась в том, что игра здесь хоть и была крупной, но ненастолько, чтобы мечтатель полицейский мог оказаться хотя бы у подножья большого успеха. В этом и раскрывалась особенность его характера. Все, что существовало вне игры, Дарю принимал как декорации, в которых разыгрывалась главная драма его жизни, драма, в конце которой ему виделся желанный апофеоз.
Для других партнеров покер был лишь средством времяпрепровождения, и они со скрытой, а иногда и с откровенной насмешкой относились к страсти Дарю. И только Лавровскому было понятно стремление уйти от убогости существования, от его бесцельности хотя бы на короткий срок, наполненный сильными чувствами, которые не на что обратить в обыденной жизни.
Дарю, как всегда, пришел первым, и Лавровский принял мгновенное решение: именно в эти минуты, когда Дарю полон ожидания и надежды, все скользит как бы мимо него… Все, кроме того, что касается игры.
Прикидывая, как может отнестись Дарю к его словам, как может принять новые обстоятельства: возможность перечеркнуть карточный долг, достигающий значительной суммы, а взамен оказать услугу, услугу в сфере своих обязанностей и, в общем, без особого риска… Раздумывая об этом, Евгений Алексеевич решил не откладывать разговор.
Он говорил о том, что в затруднительное положение с документами попали два его земляка, они — бывшие офицеры, его сослуживцы; он намекнул, что во Франции им грозили неприятности, связанные с делами внутри эмиграционных кругов: в них всегда кто-то с кем-то сводит старые счеты, — покушались на человека, заподозренного в предательстве… Словом, чисто внутренние эксцессы. Лавровский знает этих людей по молодым годам и ручается, что никаких неприятностей впредь от них не будет: и они уже не те, и время другое…
Дарю слушал с интересом, и в глубине его желтоватых глаз вспыхнула жадная искорка, которая, словно сигнальная лампа, разгоралась в пылу азарта: он понял возможность освобождения… Освобождения от долга, может быть и не очень заботившего его в силу свойственной ему беспечности… И все же ощутимого, как нечто связывающее свободу игры, ее размах.
— Услуга за услугу, мосье Роже, это само собой разумеется. Мои друзья — благодарные люди. Я — тоже. И буду счастлив вернуть вам в качестве сувенира ваши долговые расписки.
Он высказался в полной мере. И Дарю в полной мере его понял. Но он был человеком неожиданным: приблизив к Лавровскому свое лицо со слегка подпухшими глазами, в которых появилось мечтательное выражение, он аффектированным шепотом произнес:
— Вы знаете, мосье Лавровски, мне дорого ваше предложение не только само по себе… Хотя, гм… не скрою: для меня имеет значение… известная сумма… Но понимаете, я вижу в нем знак! Да, знак судьбы. Вот увидите: фортуна обратится ко мне лицом!
Лавровский был так доволен поворотом разговора, что позволил себе помочь фортуне Дарю, тем более что это ему ничего не стоило, кроме нескольких ненужных «прикупов». Случилось так, что и другие партнеры — впрочем, их класс игры был всегда ниже — дали ход картам Дарю. Он никогда еще не одерживал такой победы и был на вершине блаженства.
Забавно было видеть, как удача преобразила этого человека: он готов был обнять целый свет, и прежде всего, конечно, мосье Эжена, который принес ему счастье. С видом заговорщика он то и дело возвращался к этому, и у Лавровского все укреплялась уверенность в удаче и его дела. Если Дарю успех за карточным столом сулил какое-то свершение его мечты в неопределенном будущем, для Лавровского успех Дарю был делом жизни, ключом, с помощью которого он круто и немедленно повернет ее.
Только ощутив в руках выправленные Дарю документы, Евгений Алексеевич понял, что исполнено нечто уже имеющее цену, уже годное в дело. Дарю не подвел: документы были настоящие, с наклеенными по форме фотографиями, оставленными Марией. С них глядели обыкновенные лица молодых мужчин, каких можно встретить на каждом шагу.
Когда Лавровский вызвал данный ему номер телефона, мужской голос ответил, что мосье Дегар будет позже. Не зная, как поступить, Евгений Алексеевич сказал, что позвонит потом. Позднее ему ответил тот же голос, вежливо сообщив, что, когда будет мосье Дегар, неизвестно.
Это страшно обеспокоило Лавровского: ниточка связи, данная ему, грозила обрывом, что он может предпринять? Вдруг страх охватил его: не за себя. Ему сейчас виделась фигура Марии там, на скале, и сейчас она казалась ему беспомощной, преследуемой и, быть может, загнанной в угол. А Жанье? Раз он не мог показаться в «Тихом уголке», значит, и ему грозит опасность. Да и как она может не угрожать им?