Арбатская излучина
Шрифт:
То, что он сейчас скажет, не могло исчерпать тревоги за Свету, но здесь все же крылось что-то успокаивающее. И он сказал:
— Чурин женился на фронтовой девушке. Его жена была радисткой.
— Ты ее хорошо знал? — быстро и нервно спросила Мария Васильевна.
— Да, одно время мы все были вместе. Я и сейчас бывал у них… — несколько затрудненно сказал Дробитько. — Понимаешь, у них был крепкий союз, ну хотя бы то, что он длился столько лет… Двое детей, уже взрослые, конечно.
«Крепкий, а рушится словно карточный домик. Значит, не такой уж крепкий», — подумал он. В ушах его снова прозвучало: «Ты счастлива, Валя?» — «Конечно».
Он должен был оттолкнуться от этого:
— К чему, Машенька, я это говорю? Если Чурин приносит в жертву такой свой союз, значит, есть во имя чего… И потом… Он идет все-таки на большие неприятности, верно? — Иван Петрович подумал немного: — Нет, пожалуй, неприятностей не будет. Знаешь почему? Его жена не из тех, кто будет бегать по инстанциям с жалобами и заявлениями. Это точно.
Он опять подумал про себя, что и здесь Чурину повезло. И еще: что как раз возможные неприятности могли бы остановить Юрия…
Он чувствовал неловкость оттого, что разговор с Машей вел в двух плоскостях: вслух и про себя, но ведь эти его подспудные соображения не касались главного для Маши. Напротив: они утверждали Юрия в его решении, как-то оправдывали… Впрочем, разве он нуждался в оправдании?
Надо было отделаться от того своего представления о Юрии, которое сложилось давно, которое всегда довлело над ним. Надо брать его таким, каким он выглядит сейчас, в отношениях со Светланой. Юрий полюбил ее. Решил на ней жениться, порвать с семьей. Они поставлены перед фактом. И этот факт сам по себе не таит жизненной катастрофы.
Он постарался убедить Марию Васильевну, но не был уверен, что преуспел в этом. Она ушла от него утешенная не его доводами, а его готовностью к ним, его дружеской близостью.
Он же, оставшись один, по-новому удивился: надо же, чтобы через столько лет Юрий Чурин возник для него в такой глубоко личной коллизии! И сейчас уже мысль о Вале упорно не погашалась холодноватым, ироническим «Ну и что?». Не погашалась, нет.
Евгений Алексеевич уже не помнил, что именно рассказал он в тот вечер, когда, оставив шахматы, они допоздна засиделись еще на старой квартире Дробитько.
Но был уверен, что вернется к этому разговору, потому что испытывал потребность именно ему рассказать свою историю до конца. Почему? Откуда эта потребность? Дробитько не был для него посторонним человеком. Почему? Потому что он владел тайной этого человека? Потому что твердо знал, что никогда не откроет ее? Потому что он ни на миг не забывал, кто такой Дробитько для него?
Или потому, что находил некую фатальность, справедливость судьбы в коллизии Вадим — Дробитько? Но, зная, что продолжит свой рассказ, он пока что мысленно обегал все, что было потом…
После встречи с Жанье в горах. Когда началась новая и значительная полоса его жизни.
Возвращаясь к ней мыслью, надо было со всей полнотой не только представить себе Эмму, но и объяснить ее. Как можно объяснить ее Ивану Петровичу? Откуда начать?
Наверное, с самого начала. С той поры, когда после смерти отца она крепко взяла в свои руки все нити «дела»…
Как раз в это время и почувствовались в воздухе те самые веяния, тот остренький ветер, который предвещал большие перемены. Сначала — в политике. Потом — в других сферах. И уже проникали повсюду юркие и настырные агенты «нового времени», и все чаще в торговых кругах произносились такие слова, как «ариезация капитала», «консолидация истинно немецких капиталов», «изгнание нежелательных элементов из торговли».
Эмма пристально вглядывалась в конъюнктуру: она, не раздумывая, бросилась бы в мутные волны, подымавшиеся все выше и заливающие знакомые ей берега. Она чувствовала в себе силу и азарт, и то и другое было необходимо в предстоящей схватке за место под солнцем. Но не с таким мужем. Это — нет.
Конечно, он не был «нежелательным иностранцем» — упаси бог! С его «голубой кровью», с его прошлым офицера, сражавшегося против большевиков! Дело было в характере: она знала, что ни «голубая кровь», ни борьба с большевиками не станут для него той ступенькой, с которой он начнет путь вверх.
Он был не тем человеком, с которым можно было отправиться в опасное плавание. Кроме того, Эмма, по его наблюдениям, в то время не была стопроцентно уверена в победе новых веяний: в ней еще жила старомодная закваска отца, и в ушах ее еще звучали отцовские поношения «коричневой банды».
И еще: ни при каких условиях Эмма не согласилась бы разрушить семью. Семью, созданную по желанию ее отца и давшую ей настоящее положение хозяйки дома, матери и супруги.
Эмма была бы вполне удовлетворена своей жизнью, если бы не долетали до нее все более внятные и прельстительные голоса родины. Она видела себя в центре бурной жизни, она могла бы занять место в тех кругах, которые ценят ум и энергию истинно немецкой женщины.
И все чаще это прорывалось в ее общении с мужем. Он мог догадываться, что был не единственным, на кого изливались ее сетования.
Почему она, собственно, должна годами прозябать в роли эмигрантки: ведь только недоразумением можно назвать их выезд за границу. Хорошо еще, что это случилось до образования рейха! Иначе в их действиях можно было бы заподозрить политические мотивы!
Приезд Штильмарка поставил нужную точку в доводах Эммы. Она не видела причин, почему бы мужу не согласиться с ними. А его уклончивый ответ на ее предложение она расценила как свойственную ему медлительность в принятии решений.
И она не торопила его. Она хотела, чтобы решение было принято ими обоими. Не потому, что желала разделить с ним ответственность за дальнейшее. Вовсе нет. Это она брала на себя. Что делать: ее муж не подходил под категорию волевых, целеустремленных «нордических» мужчин, которых появилось теперь так много, что даже непонятно, где они были раньше! Не могли же они сделаться такими нордическими за какой-то десяток лет существования третьего рейха! Видимо, это начало дремало в них и выплыло наружу под благодатной сенью «Тысячелетней империи»…