Арденны
Шрифт:
— Да, умер, — подтвердила Маренн, — уже давно.
— Так, значит, ты без отца? Совсем одна?
— Можно сказать — да, — она не выдержала, всхлипнула. — Не только маршал умер, муж тоже умер, и сын погиб в прошлом году. Он воевал вот на таком танке, как эти, — она взглянула в окно. — Сгорел заживо, даже и тела не осталось. Я теперь с дочкой. Ради нее и живу.
— Но хорошо, что хоть есть ради кого жить, — старик обнял ее, прижимая к себе. — Я тоже теперь поживу, о тебе думая.
Вошли несколько эсэсовцев. Они
— Сегодня я буду спать в тепле, — морщинистое лицо старика тронула улыбка. — Сегодня я точно не умру. А так умру — никто и не узнает.
У Маренн сжалось сердце. Она прислонилась лбом к его груди.
— В бинокль ничего не видно, — услышала она голос Пайпера в саду. — Хоть меня и убеждали, что в этот бинокль ночью видно, как днем, но в низине туман, так что четкости нет. Но рощу я вижу, и там, похоже, действительно есть танки. Все остальное — пусто, унылая равнина, на западе шпиль церкви, что это там, Крамер?
Помощник взглянул на карту.
— Это монастырь Святого Августина.
— Женский? — поинтересовался Цилле.
— Судя по названию, мужской, — с упреком ответил ему Крамер. — Женские в честь женщин-святых и называют.
— Я даже не знал никогда, — тот усмехнулся. — Думал, все равно.
— Вот видите, как полезно участвовать в боевых действиях, — откликнулся Пайпер. — Много чего узнаешь. И на всю жизнь запомнишь. Если жив останешься. Какие предложения?
— Неплохо бы ударить по ним авиацией, — произнес Цилле. — Два-три «юнкерса», нагруженных под завязку, и с танками в роще покончено.
— Это, конечно, хорошо, — согласился Пайпер. — Но долго, это во-первых, а во-вторых, рискованно. Бомбардировщики сразу не прилетят, их надо ждать. За это время американцы сами легко обнаружат наше присутствие и вполне могут атаковать нас. Если они сделают это быстро — нам придется туго. Мы уже влезли в город, и пока мы станем отсюда выползать, окажемся для них легкой добычей. Так что есть предложение атаковать самим. И не дожидаясь рассвета. Сейчас. Без артиллерийской подготовки. Используя, что практически на всех танках установлена ночная оптика. Американцы же такого преимущества не имеют. Возражения есть? Отто, согласен? — он спросил Скорцени.
— Пехота десантом? — уточнил тот.
— Да.
— Ясно. Я не против.
— Тогда выступаем. Крамер, доведите до сведения всех командиров, выступаем тихо, без всяких ракет, иллюминации и прочей ненужной помпы. Фары выключить, все водители высокого класса, справятся.
— Может, все-таки их артиллерией пощупать для начала? — предложил Цилле.
— Не нужно, — возразил Пайпер. — Я не думаю, что они будут отвечать. Мы только обнаружим себя, и тем самым лишимся всех преимуществ внезапного нападения. Все — вперед! — приказал он. — Отец, — спросил, заходя в дом. — Как мои солдаты, доволен?
— Еще как доволен, господин офицер, — старик поклонился. — В доме тепло, еды оставили мне столько, до конца войны хватит.
— Ну, не тужи, отец, — Пайпер обнял старика и похлопал его по спине. — Сейчас горя много везде. Да и в прошлую войну было немало. Крепись. Завтра-послезавтра сюда наши тыловики придут, я специально дам знать, чтоб о тебе позаботились.
— Спасибо, спасибо, господин офицер, — старик снова поклонился. — Как имя-то твое? Звания у вас, кто вот в мундирах таких, с двумя буковками «с», уж больно мудреные, не для моей памяти уже, мне все равно не запомнить. А имя помнить буду. И в церкви свечку поставлю, чтоб жив остался.
— Не надо, отец, — Пайпер заметно разволновался. — И так вывезет, я счастливый. Фрау Ким, — он повернулся к Маренн. — Прошу на бронетранспортер. Выступаем.
Он вышел.
— Так как имя его? — спросил у Маренн старик. — Постеснялся сказать, я понял. Настоящий командир, себе славы не ищет, даже самой малой.
— Полковник Йохан Пайпер, — ответила она. — Поставьте за него свечку, месье Поль, не пожалейте. За всех нас поставьте. Скоро ваша молитва ох как всем нам пригодится.
— У меня Господь недалеко, мы с Ним соседи, можно сказать, — старик снова блекло улыбнулся. — Вон в монастырь сходи, и дело сделано. Так что я вас не забуду. Помнить буду, пока жив, как бы война ни кончилась. И ты обо мне помни, девочка. Об Эмиле моем.
— Конечно, месье Мартен, — Маренн еще раз обняла старика. — Как же забыть-то, месье Мартен. Все — в сердце.
На улице загудели танки.
— Ну иди, иди, — старик подтолкнул ее. — Ждут они.
Маренн шагнула за порог. Не выдержав, еще раз обернулась. «Марианна Первой мировой» на выцветшей газетной фотографии смотрела со стены, как бы провожая. Молодые лица летчиков, которых давно уже нет в живых, — рядом. И согбенный седой старик, опирающийся на палку, отец одного из них, машет ей рукой, а сам плачет. Она прижала руки к лицу, слезы покатились из глаз.
— Фрау Ким, — Раух взял ее под руку. — Идем, идем.
— Я… — всхлипнула она.
— Я все понимаю, — он погладил ее по волосам. — Но надо идти. Надо.
Танки и бронетранспортеры двинулись по улице вниз. Вскочив на броню, Маренн обернулась, старик стоял на пороге дома и махал им рукой. Она смотрела на него, пока он, его дом и сад не скрылись из виду. Потом села, прислонившись щекой к плечу Рауха.
— Человек не меняется, — прошептала она. — Все, что с ним было прежде, живет в нем, и порой, когда неожиданно сталкиваешься с тем, что прошло безнадежно, чувствуешь такую же боль, как и раньше, когда все происходило. И она не притупляется с годами.