Арена
Шрифт:
— Что вы?! Как можно?! Ни разу не прорепетировав?
— Ну и чудачка же вы, Надя! Репетиции! Это ж, милочка, вам не большой цирк. Вот из-за костюма — другое дело. Простудиться можно.
За занавеской заходили, затопали, и сразу палатка потеплела, заклубилась разговором, который, точно волейбольный мяч, перескакивал с одной половины на другую.
— Значит, книжечки трудовые потребовал? — переспросил Арефьев. — Силен, брат, ничего не скажешь! Ты, Григорий, думал небось: администратор — хозяин, сам себе владыка. А он нет: говорит, что он тоже государство. Ты получал первую категорию и здесь те же деньжата будешь иметь, а больше — ни-ни. А если пути-дорожки съедают твою высшую категорию, это уж его не касается. Увы, не только в этом разница со стационаром…
Шовкуненко, не ответив Арефьеву, приподнял занавеску и, кивнув Наде головой, виновато проговорил:
— Одевайтесь, Наденька, начинаем сегодня.
Шовкуненко был настолько озабочен, что Надя даже не стала спорить.
— Да, кстати, будем давать малый перш. Он пройдет.
— Григорий Иванович! Канифоль-то мы забыли. Нет ее у нас.
— Такая вас устроит? — Шишков протянул Наде кусок канифоли и быстро вышел из палатки.
Люди вереницей поднимались по лестнице, словно ведущей на пожарную колокольню. Увидев цепочку людей и неровный рядок спин, опоясавший верх короба, Надежда поняла, что все это давно видела и знает. Частенько где-нибудь на окраинах Москвы, в парках вырастали такие же вот круглые коробки, где по вертикальной стене с головокружительной быстротой и жужжанием носились мотоциклы.
Как всегда, немного волнуясь, Надежда вместе с Шовкуненко вышла на арену. Первый, второй трюк. Скрипучий граммофон несет свои дунайские волны мимо. Работать в унисон с музыкой трудно. Надежда соскакивает на землю. Поклон. А глаза ее, по привычке глядя перед собой, наталкиваются на серую бревенчатую стену. Зритель далеко, выше. Нужно вытянуть шею и искать его глазами под куполом. Обида вдруг охватила Надежду. Точно она теперь не артист вовсе, а какой-то камешек в калейдоскопе. Камешек перекатывается, вертится, образовывая новые фигуры для развлечения глаза зрителя.
«Нет же! Не будет этого!» Надежда лезла по холодному першу вверх. Встала. Зритель был чуть ниже. Секунды шли, а Надежда, замерев, стояла, гордо вытянув руки. Ей не хватало дыхания.
— Гляди-кось, полетит, ей-богу, полетит! — воскликнул чей-то испуганный голос.
Надежда работала увлеченно. Какие бы трюки ни выполняла она на самой макушке маленького полутораметрового перша — стойку, ласточку, флажок, — все получалось трепещуще, гневно, живо. Перш — палка не в счет, зритель забывал о перше, ловя взглядом то застывшую в истоме ласточку, то вдруг взмах руки, и ласточка превращалась в колеблемый ветром флажок.
Аплодисменты те же, горячие, сбивчивые, как в большом цирке.
Дворик, наполненный артистами, встретил их шумно.
— Большой ты мастер, Григорий Иванович, бо-ольшой! Здесь показать перш не просто, брат! — поздравлял Арефьев Шовкуненко. Чувствуя, что премьера была для Шовкуненко мучительной, он пытался окрасить грусть друга теплотой и светом.
Надежду тоже поздравляли. Жали руки. Но одно пожатие, влажное и дрожащее, удивило Надежду. Михаил Шишков с мертвым от белой маски лицом и живыми, выразительными глазами не отпускал Надеждиных рук и бессвязно бормотал:
— Знаете, замечательно! Я все понял. Спасибо! Спасибо!
Надя и Шовкуненко стояли рядом. Их окружили все артисты из передвижки. И когда из кассы вышел Пасторино, его оттеснили. Да он и сам, увидев их лица, повернул к своей кассе.
— Нет, постой! — прокричал ему вслед Шишков.
Пасторино обернулся.
— Оставь его, Миша, будет тебе! — проронил Арефьев.
— Ничего, старик, теперь мне не будет. Так вот, Пасторино, меняй свой уклад. Не подходит нам спектакль-двадцатиминутка. Давай целое отделение за час.
— Я еще с ума не сошел. Чего захотели — час. За час — три прогнать можно. Один фининспектору и два — вам.
— «Прогнать»! А нам не надо! — вспылила Надя. — Григорий Иванович, вы слышите — это же авантюра. А где же норма выступлений?
Шовкуненко подался вперед. Артисты расступились. Спокойно он подошел к Пасторино.
— Тебе что ж, не все ясно?
Пасторино молча отвечал тому ненавистью, скривившей полные губы в усмешке.
Шовкуненко расправил плечи. Пасторино деланно улыбнулся:
— К чему эти нелепые выходки? Я знаю, Григорий Иванович, твою силу. Хотите час работать за те же деньги, что могли бы заработать за двадцать минут? Устанете — бог вам, как говорится, в помощь. Я за вас не отвечаю. Поголодаете, придете ко мне, но… Послушайте. Ведь вот она говорит о норме, а у нас она есть, только учтите, мы работаем по воскресеньям. Много ли наработаете часовых спектаклей? Не то что сверхурочных, а и обычных-то денег не увидите. Так-то. — Пасторино запнулся и, повернувшись, пошел, стараясь идти как можно увереннее к своей кассе.
13
Столкновение было неизбежно. Оба понимали это. Шовкуненко знал, что Пасторино мстителен. Неспроста он принял его к себе.
— Все же ко мне прибило! — так встретил он Шовкуненко. И теперь столкнулись два человека, две жизни, связанные искусством. Оба живут им, но каждый по-своему. Один творит, другой торгует. Оба в искусстве, и каждый, ненавидя, пытается вытеснить другого.
Столкновение было неизбежно, и оно произошло спустя неделю после премьеры.
— Послушай, Шовкуненко! Тебе придется оставить все свои штучки-трючки. Хозяин здесь я, — грозно произнес Пасторино.
Он стоял у самой стены короба, глядя на Надю и Шовкуненко, репетировавших прямо на голой земле. Короб, как банка, поставленная на спину больного, выхватил для них круг земли, лишь отдаленно напоминающий манеж.
— Не позволю! — повторил Пасторино. Его губы лоснились, как и галифе, выказывающее достаток и деньги, а глаза смотрели не просто, глядели на все и всех с оценкой.
Пустой, набухший от сырости «Цирк на колесах», словно перестарившийся гриб, дышал плесенью. На земле, у ног Шовкуненко, лежал перш. Запотев, перш тускло поблескивал. Две пары ног стояли подле него. Одна из них была обута в высокие хромовые сапоги и стояла по одну сторону. А та, что по другую, была в стоптанных репетиционных тапочках. Хромовый сапог носком отпихнул мачту, и тотчас раздалось: