Аргентина. Крабат

Валентинов Андрей

Но ме-е-едленно, о-очень ме-е-едле-енно-о-о.

Черный шарик, словно обретя маленькую злую душу, со свистом рассекал воздух. Одному из полицейских даже пришлось присесть, уклоняясь от прямого в лицо, другой вовремя отшатнулся, чем спас свое ухо. Публика же вошла в азарт и принялась охотно давать советы, причем в полный голос, иногда начиная скандировать.

– Сзади! Сбоку! Слева!.. Сле-ва! Слева! Справа, падай, падай!..

Служивые попытались двигаться перебежками, но шарик, имея преимущество в скорости, эти попытки пресек. Вдобавок тот, кто чуть было не получил по носу, засмотрелся (не на него ли?) и не заметил

стоящего рядом кресла. Ботинок за что-то зацепился и…

– S-s-scheisse!

…Брюхом – прямо на почтенного господина средних лет, отца здесь же присутствующего семейства. Вставать, однако, не спешил – извинился и присел прямо на пол.

Лети шарик, лети!

За всеми злодействами, чинимыми взбесившимся куском каучука, доктор Эшке как-то потерялся. На него и не слишком смотрели, куда ему, фокуснику, деться? Зал полон, полицейские в десяти шагах, а посреди всего этого раскардаша – герр криминальоберассистент, зримое воплощение закона и порядка. Голову в плечи втянул, но с места не сдвинулся, даже пытался голос подать, чтобы процесс хватания ускорить. Без особого, правда, успеха.

Доктор Эшке тоже не спешил. Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Шарик работал, филолог же германист, временно о нем позабыв, конструировал новый кристалл, на этот раз простой, всего на шесть граней.

…Рубильник. Пленка в алоскопе. Саквояж на полу. Графин. Мантия. Шарик.

Всё? Всё.

А когда кристалл сложился, засверкал гранями, доктор, не слишком торопясь, прошествовал к столу, обошел его слева, стал возле распределительного щита – и помахал рукой залу.

– Счастливо оставаться, господа!

Выключил свет. Сирену включил.

Уа-уа-уа-уа-уа!

3

– Ну что, решили? – Хинтерштойсер шепотом. – Решили, да?

Казарма. Железные койки в два яруса. Свет погашен, только возле дверей, где дневальный, горит маленькая лампочка.

Отбой!

Андреас наверху, к потолку поближе, Тони Курц под ним. Можно и не шептать, не им одним поболтать перед сном охота, но слишком много вокруг чужих ушей. Даже если говоришь на westmittelbairisch, все равно опаска есть. Не только они здесь баварцы.

Ответа Хинтерштойсер не дождался. Свесился вниз, рискуя упасть:

– Да чего тут думать, Тони? Решайся, ну!

И в самом деле! Пустяк вопрос. Самовольная отлучка из части, в военное, считай, время, переход государственной границы – и подъем на Эйгер, с которого каждый год трупы снимают.

– Тони! Если не завтра, то никогда. Никогда, понимаешь? Мы не возьмем Норванд! Другие Стену пройдут. Другие, не мы!..

Чуть не крикнул, но вовремя язык прикусил. То есть как «не возьмем»? Возьмем, ясное дело. Только бы Тони уговорить… Про Фрауэнфельд, чтоб он пропал, сказать так и не решился. Во-первых, это лишь болтовня, штабной фольклор. А во-вторых…

– Тони!..

Во-вторых, пусть хоть весь вермахт за ними отправят! Пока вояки доедут, развернутся, пока до Эйгера дотопают в прогулочном темпе, они с Курцем будут уже далеко. То есть не далеко – высоко! Главное, на Стену шагнуть. А там…

Хинтерштойсер прикрыл глаза. Белый, белый лед, хрустящий мокрый снег, синее тяжелое небо, острые голые скалы над головой… Не увидеть? Отдать другим? Нет, нет! Нет!!!

Не утерпел, на пол спрыгнул. Наклонился над койкой, где безмолвствовал Курц.

Выдохнул:

– Так, значит?

Помолчал –

и заговорил, глядя в темный потолок:

– Ладно, не пойдем. Ладно, не убьют нас, в лагерь не отправят. И от простуды не околеем, и сифилис не подхватим. Дальше что? Год 1966-й, сидим мы, лысые и пузатые, в пивной. У меня в руках книжка – купил только что. Называется, к примеру… Ну, допустим, «Белый паук». А ниже подзаголовок: «Как мы взяли Северную стену». «Мы» – это значит не мы, другие. Кто – не важно. Другие! Не мы с тобой, понял? Я тебе книжку показываю, а ты, Тони, даже взглянуть не хочешь. И молчишь, прямо как сейчас. Представил?

И сам представил, даже увидел: и цветную обложку, и Эйгер во всей красе, и чьи-то веселые лица – прямо под названием. Не выдержал, застонал. Если сейчас они не пойдут, если не рискнут головами – Himmeldonnerwetter! – зачем вообще доживать до этого 1966-го?

Поглядел во тьму, улыбнулся горько:

– Дело твое, Тони. Только просьба у меня к тебе будет. Когда помру, скажи, чтобы на кресте могильном написали: «Андреас Хинтерштойсер, который не взял Северную стену». А о себе что хочешь пиши, все равно надпись эта – про нас двоих.

Махнул рукой, за стальную спинку кровати взялся, чтобы обратно на свою верхотуру мочалить… [40]

Среди туманных гор,Среди холодных скал,Где на вершинах дремлют облака…

Как расслышал, сам не понял. Тони не пел – дышал. Если слов не знать, ни за что не угадаешь.

…На свете где-то естьМой первый перевал,И мне его не позабыть никак.

Исчез казарменный сумрак. Ледяное солнце Эйгера ударило им в глаза.

40

Здесь и далее персонажи (и автор вместе с ними) используют сленг скалолазов.

Мы разбивались в дым,И поднимались вновь,И каждый верил: так и надо жить!Ведь первый перевал –Как первая любовь,А ей нельзя вовеки изменить!

4

Тяжелый бронзовый фонарь над входом в ресторан манил уютным желтым огнем. И название прельщало – «Георг», просто и коротко. Всякий, кому довелось мир повидать, знает: чем ресторан хуже, тем претенциозней вывеска. Скучавший у дверей швейцар тоже понравился: солидный, седатый, с роскошными усами – вылитый капитан из Кёпиника, германский Робин Гуд [41] .

41

Автор предоставляет читателям возможность самим узнать, кто это такой. Не любящие читать могут посмотреть художественный фильм (их шесть). Автор рекомендует фильм 1956 года с замечательным немецким актером Хайнцем Рюманом.