Аргентина. Крабат
Шрифт:
Вот только по карману ли вся эта роскошь скромному коммивояжеру?
Марек Шадов поспешил себя поправить: не коммивояжеру, а разъездному торговому агенту. Американизмы – сорняки на цветущем поле германской речи. Кому это знать, как не доктору Эшке, профессиональному филологу?
А кстати, где он?
Марек бросил взгляд на тихую вечернюю улицу. Чисто! Никто не догоняет, не спешит с наручниками наперевес под дивную трель полицейского свистка. И доктора, субъекта конечно же весьма сомнительного, нет. И не надо. Пусть катится второй космической скоростью прямиком на свою Венеру!
– Заходите, майн герр, –
Дверь открыл, посторонился, посмотрел внимательно…
Марек, взгляд ощутив, задержался на пороге. Что не так? Костюм? Туфли? Прическа? Саквояж в руке? Кольцо на безымянном пальце?
– Умыться бы вам, майн герр, – швейцар усмехнулся в густые седые усы. – Я сперва, как саквояж увидел, за врача вас принял. Саквояж-то один в один акушерский. А теперь понял. Улыбаетесь вы, а вид усталый. Грим на лице – смывали да не смыли. И время позднее. Стало быть, актер после спектакля. Местных я всех перевидал, значит, вы из Лейпцигского «Нового театра», что как раз сегодня на гастроли приехал.
Капитан из Кёпиника оказался Шерлоком Холмсом.
– Тогда и амплуа определите, – подбодрил сыщика-любителя гастролер.
– И думать нечего. Глаза у вас, уж извините, умные, стало быть, в герои-любовники не годитесь. Для злодея или фата голосом не вышли, для моралиста – возрастом. Рост чуть выше среднего, кость тонкая, лицо, опять-таки извиняюсь, подвижное. Стало быть, майн герр, вы изволите быть проказником, по-старому если – Арлекином. Учиняете разные неприятности себе же во вред – и тем весьма довольны бываете.
– Здорово! – восхитился Арлекин-проказник, доставая из бумажника купюру покрупнее. – В яблочко, как Вильгельм Телль!.. Так где тут у вас можно умыться?
С гримом и в самом деле вышла промашка, но вполне простительная. Что делать, если ни мыла, ни теплой воды, ни губки, есть только графин на столе и носовой платок в кармане, а на все умывание – десять секунд? Больше не получалось. Пленку из аппарата требовалось вынуть, скрутить и спрятать, из большого рыжего саквояжа извлечь другой, поменьше и видом приличнее, мантию снять и куда надо пристроить, снять парик, провести по волосам расческой…
А еще сирена! Уа-уа-уа-уа-уа!
…Пятьдесят восемь… Пятьдесят девять… Уа-уа-уа-уа!.. Иди сюда, шарик, иди, черненький! Прячься, пока не заметили.
А потом исчезнуть, да так, чтобы в упор не видели.
Уа-уа-уа!.. Свет!
Уа-уа-у… Обрезало.
– Где? Где он? Ищите? Хватайте!..
Зря герр криминальоберассистент Мильх цирк помянул. Хотел – получил по полной. Тот же зал, уже при свете, публика, стражи порядка. Кафедра, стол, алоскоп, экран на стене.
Где Эшке? Нет Эшке! Правда, дверь, что в комнатку-раздевалку ведет, открыта, а на двери, словно занавес после спектакля – знакомая синяя мантия.
– Там он! Там! А ну-ка выходите, герр фокусник!..
Ждать служивые не стали – толпой в комнатушку ринулись. Герр Мильх-Дикмильх – впереди, дабы лично злодея задержать, двое, что ближе были, следом, за ними и те, что дверь стерегли, подтянулись.
Ищи! Лови! Хватай! Вяжи!..
Конца представления Марек Шадов ждать не стал. Это был уже не его цирк. Вышел из прохода между рядами, где и стоял среди
…Чемодан с вещами – в камере хранения, документы Эшке-скандалиста бандеролью отправлены в Берлин (Главпочтамт, до востребования). Всей-то поживы господам полицейским – мантия да старый докторский костюм в гостиничном шкафу. На лекцию Марек надел собственный, под синей тканью незаметный. Ах да, еще ботинки, тоже докторские, что в номере остались. Их, конечно, жаль. Где еще такой ужас найдешь?
Спасибо, губастая! Был бы холост, точно бы женился!..
– На ваше усмотрение, – велел он кельнеру. – И… Я не очень пьющий, но что-нибудь для аппетита. День был трудный…
Кельнер, мужчина опытный, понимающе прикрыл веки.
– И еще… ваш оркестр. Он какую музыку играет?
– Майн герр! – Кельнер даже позволил себе обидеться. – Какую пожелаете! Кроме разве что «Интернационала», ноты куда-то подевались.
Марек шутку оценил, но смеяться не стал. А «Дивную Лужицу» – слабо? Гимн отмененного и запрещенного народа?
– «Осенний сон», пожалуйста. Да-да, «Титаник-вальс».
– «Осенний сон», пожалуйста. Ну, «Титаник-вальс». Сообразили?
Ресторан «Ренессанс», что на авеню Жоффр, – лучший во всем Шанхае. Официанты, хоть и китайцы, натасканы, словно полицейские ищейки, с лету желания клиентов ловят. Но тут чуть не вышла промашка. Следовало не «Herbsttraum» заказывать, а… Как по-английски будет? «Autumn dream», точно! Ничего, вовремя про «Титаник» вспомнил!
Почему его потянуло послушать вальс, причем именно «Осенний сон», Марек Шадов уже не помнил. В голове шумело, бутылка «Смирновской» на столе (уже вторая) то и дело начинала двоиться, причем обе половинки так и норовили пуститься в пляс. Может, именно из-за «Титаника». Стальная громада скрывается под водой, люди-муравьи скользят по мокрой палубе, черное ночное море, белый лед…
Вальс, господа, вальс!
– Напейтесь! – велел мистер Мото. – Как свинья! Нет, как русский эмигрант. Приказ ясен?
Возражений слушать не стал, достал из бумажника несколько больших купюр, на стол бросил.
Приказ есть приказ.
…Оркестр «Титаника» играл до последней минуты, провожая в Вечность корабль и тех, кто на нем плыл. Из музыкантов не спасся никто. Уцелевшие пассажиры, словно сговорившись, никак не могли вспомнить, что именно они слушали в эти прощальные минуты, – кроме одного-единственного вальса. «Autumn dream», бесконечный, пронзительный, безнадежный. Черная вода, белый лед… [42]
42
Сохранилась запись вальса, сделанная оркестром незадолго до трагического рейса (дирижер Уоллес Хартли). Вечная слава храбрым людям!