Архангельский свет

Фонарь на железнодорожной станции был очень стар. Его почернелое бетонное тело покрывали глубокие трещины, из которых выступала арматура, будто кости. И чтобы усталая плоть фонаря окончательно не распалась, его снизу доверху стянули железными скобами.

Но и они уже успели проржаветь.

На одной из них, на высоте поднятой руки, висело пальто.

А с утра и весь день густо сыпал дождь, и висевшее пальто, наверно, было самым вымокшим пальто во вселенной.

Рукава его набухли влагой и отвисли. И карманы отвисли и распухли, будто набитые комками газетной бумаги.

Но вместо бумаги

Вода просачивалась сквозь темные ткани пальто и веером капель стекала с рукавов и подола на асфальт.

Вечером дождь перестал и задул ледяной ветер. Подбирался ночной заморозок.

Кристаллы льды покрыли асфальт. И фонарь тоже заблестел льдом. И пальто стало не сразу, но ровно замерзать, коробиться и деревенеть в своих складках и отвисших формах, а потом рухнуло вниз. Это, наконец, лопнула петелька, круглый день жертвенно и бессмысленно удерживавшая пальто на болте, стягивающим фонарную скобу.

Под жидким лучом фонарного света пальто привалилось к столбу, будто пьяный прохожий, не справившийся с дорогой и припавший на колени и опустивший голову и почти уснувший.

Собственно, и все.

– Да нет же, не все! Афоня, вставай, пьяный дурак, замерзнешь!

Кто это сказал? Привалившийся к столбу бомж Афоня вздрагивает, пытается встать, на коленках отползает от фонаря, наконец, привстает – и в зубовном стуке и костном хрусте, в утробном рыке и зверином мычании вразвалку бежит от холода в спасительный, но еще такой далекий люк теплотрассы на пустыре за многоэтажками.

Еще три квартала! Два! Теперь поворот! Д-д-д! Это зубы стучат. Вот он, наконец, этот люк, вниз, брык, в теплую вонючую темноту, там Люська дрыхнет на дырявом матрасе. Другой матрас заслоняет трубы. Это важно. Во сне, если привалиться к трубе теплоцентрали, можно получить глубокий ожог.

Афоня, все еще дрожа, приваливается к храпящей Люське и замирает. Пальто и грязное тело в нем медленно наполняются теплом. Пальто! Афоня до сих пор не может поверить в великую удачу. Он нашел это пальто неделю назад, колом застывшее, у фонарного столба на станции. Бомж так и утащил его, обхватив, будто человека, в свое убежище, а потом долго сушил на трубах, а потом примерял это широкое, впору, теплое пальто с высоким воротником, не дырявое, не гнилое, молью не поеденное, откуда оно взялось там ночью, на улице?

Афоня лежит на спине, согрелся, принял немножко из припрятанной бутылочки и глядит куда-то в темноту. Хорошо и весело ему стало и поет Афоня в эту теплую темень песенку без слов и мелодии, мычит просто. Ммм. Мумм. Умумм. Мумм. Словно кот на батарее центрального отопления.

Тут Люська проснулась было, приподнялась, что-то буркнула и на другой бок завалилась. Хррр.

Люська маленько с приветом, именует себя Люси и утверждает, что когда-то ее так прозвали битлы, потому что она летала в облаках и вся в алмазах. Ох-ох. Люська и Афоня не трахаются. Во-первых, у Афони не встает, а во-вторых, Люське и самой этого не нужно. У них есть общие дела поинтереснее – выпить, потрындеть, задремать в пьяной отключке. Да и на пару шариться по помойкам веселее как-то. Люська и Афоня жизненные друзья.

Афоня дремлет и в закрытые глаза его и ноздри, в рот и уши легким туманом заползают тонкие сны, не поймешь, о ком они и о чем.

Вот этот сон, наверное, из детства.

Чей это голос? Мама, твой? Маленький Афоня с мамой едут к дедушке куда-то в Сибирь, в деревню какую-то, а по пути сходят в большом городе, потому что обязательно нужно навестить двоюродную сестру мамы тетю Сороку и муженька ее дядю Мизгиря и еще кого-то четвероюродного и еще разведенную жену кого-то сводного, от которого у нее твой неродной брат Дождевик. Черт, как это, неродной брат?

Есть семьи, в которых царит культ родственников. Мама Афони была из такой семьи и порядок этот старалась распространить и на свою собственную и Афонину жизнь. Куда бы они не приезжали, когда он был маленький, она всегда находила близких или дальних, ну хоть каких-либо, но родственников и направлялась к ним в гости и мальчика тащила с собой. Афоня ненавидел эти пустые встречи, наполненные пустыми разговорами.

И полдня добирались они от вокзала до городских окраин, искали в бесконечном частном секторе и, наконец, нашли домишко этих, которые Сорока и Мизгирь, и Дождевик к ним притопал, и вот сидит теперь маленький Афоня за круглым столом, покрытым вытертой клеенкой, и пьет несладкий чай с двумя высохшими карамельками, а неродной его брат Дождевик ковыряется в носу. А мама и тетя Сорока рассматривают огромный, пахнущий нафталином семейный альбом с пожелтевшими ломкими фотографиями, края которых вставлены в прорези на листах. А дядя Мизгирь сидит рядом, наливает в граненый стакан портвейна и выпивает залпом, и хлопает Афоню по плечу и хохочет, и дышит в него вековечным перегаром.

Нет, это Люська снова повернулась к Афоне, это ее перегар обволакивает красное грушевидное лицо Афони.

– Афоне приснилось детство! Ого! А я слышал, что у бомжей не бывает детства!

– Не бывает, да. Бомжи, они самообразуются на мусорных полигонах. Понимаешь ли, мусор там скапливается, спрессовывается, вырастает разными причудливыми кучами. Потом от такой кучи отслаивается приличный кусок такой, с корявыми ногами, нелепым туловищем, неровными руками и дурацкой головой, и шевелится живой. Вот и готов еще один бомж. Сознание в него не сразу приходит, сначала день и ночь по мусорке шарахается, как зомби, ворон пугает, а потом, глядишь, пошел-пошел, и человеком стал. Афоня придумал про детство. У бомжей в голове какой мусор был изначально, такие и воспоминания. А если газета или обломок телевизора попадет, то все, туши свет! Умертвит потом рассказами о своем прошлом в шоу-бизнесе и политике.

Опять эти голоса! Афоня слышит их с тех пор, как нашел пальто. Собственно, откуда-то из пальто они и исходят. Не из Афони. Афоня даже пробовал беседовать с ними. Сначала замолкали, а теперь уже отзываются. Сколько их, Афоня пока не разобрал, но немало.

Может, Афоня сошел с ума?

– Афоня, ты не сошел с ума. Сумасшедшие не разговаривают с голосами из пальто.

– Что ли я получился из мусора?

– Да кто ж тебя знает!

– Но только что кто-то сказал!

– А мы сами, Афоня, не знаем, кто это сказал. Так, пролетела и вылетела душа чья-то. Не нашла себе места у нас.

– А вы кто?

– Мы потерянные души, Афоня.

– Мы живем в твоем пальто, Афоня.

– Афоня, ты нашел пальто, в котором обитают потерянные души.

– Это дом наш временный, Афоня.

– И ты среди нас один в теле.

– Бедное твое тело, Афоня.

– Немытое у него тело, ага.

– А нам нет разницы, мытый Афоня или немытый, вонючий или не очень.

– Мы души, нам все равно.

– И Афоне все равно.

– Потому он уже почти с нами.

– Потому он и слышит нас.