Археология медиа. О «глубоком времени» аудиовизуальных технологий

Цилински Зигфрид

Последнее столетие было эпохой страшных событий, преступных политических систем и чудовищных конфронтаций, сменявшихся фазами экономического и культурного процветания. В конце XX столетия мы – как будто в знак примирения – оказались охвачены концепциями искусственного объединения, соединения и унификации. Универсальные машины, глобализация и включение в единую сеть посредством технологий раздробленных в повседневной реальности регионов и идентичностей были противопоставлены фактическим разделениям, возникшим в силу существующего распределения богатств, образования, культур и знания, как между людьми, так и между людьми и машинами. Реальные противоречия не стали от этого меньше. Просто казалось, их можно легче преодолеть с помощью рыночных и технических стратегий. Но в начале XXI века ситуация вновь стала ухудшаться. Те, у кого не было ничего, кроме собственной плоти, гордости, идей спасения и ненависти, вступили в игру против тех, у кого есть все, кроме плоти, гордости и освободительных идей. Правда, взаимная ненависть была у них общей.

Регион, где жил и работал Эмпедокл, был в VI–V веках до н. э. богатым. И поэтому он служил предметом всеобщего вожделения и борьбы. Расположенный между территориями Малой Азии, Северной Африки и материковой Европой, он пережил быструю перемену от бурного расцвета до жестоких военных походов, приведших к его разрушению. Целая плеяда оригинальных мыслителей происходит из этого региона, расположенного между Ионическими островами и побережьем Сицилии и представлявшего собой своего рода демаркационную линию между интересами тогдашних великих держав. К ним принадлежат Гераклит Эфесский, Парменид Элейский, Анаксагор из Клазомен, Демокрит из Абдеры, Эмпедокл из Акраганта (Агригентума) на южном берегу острова Сицилии, самом дальнем

юго-западном форпосте классической Греции, противостоявшей североафриканскому Карфагену. Люди, населявшие этот город, происходили из разных культур и образовывали уникальную смесь. «Акрагантяне едят так, словно завтра умрут, а дома строят так, словно будут жить вечно!», – отзывался Эмпедокл о своих соотечественниках [97] . Кайрос и Кронос меняются местами: сегодня мы строим дома, которые через несколько лет или десятилетий превратятся в руины, разрушатся или будут снесены. «Хроническим» же стало удовольствие, которое не имеет ничего общего с радостью, так как, в отличие от радости, для него не нужно повода [98] .

97

Rolland, 1918, 15; очень похожую цитату находим в Steinhart, 1940, 84. См. Диоген Лаэртский. О жизни учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль, 1986. С. 323.

98

Хочу поблагодарить боннского нейрофизиолога Детлефа Б. Линке, давшего мне импульс к этим размышлениям.

Фридрих Гёльдерлин отчаялся в попытках, направленных на то, чтобы соединить разрозненное как в своей поэзии, так и в своей жизни. Эмпедокл предстал у него в драме как трагический неудачник, как некий Икар, который при восхождении к свету подлетел так близко к солнцу, что растаял воск, скреплявший перья его крыльев. Согласно Гёльдерлину, Эмпедокл, словно падший ангел или блуждающий демон, низвергся в движении краха в пылающий вулкан, чтобы в конце концов воссоединиться с той стихией, которая зачаровывала его больше всего, со стихией огня. Совершенно неважно, соответствует ли действительности эта легенда о гибели поэта-философа, которая конкурирует со многими другими: в судьбе Эмпедокла меня интересует, прежде всего, его сандалия, которая якобы нашлась у подножия Этны и которая свидетельствует об особенном, упорном сопротивлении, о своеволии вещей, восстающих против «конфискации» и уничтожения, в том числе и посредством исторических интерпретаций. Больше, чем смерть Эмпедокла, волнует меня жизнь этого «кормчего-властелина», как называет его Пантея во фрагменте трагедии Гёльдерлина [99] , жизнь, донесенная до нас в мыслях Гёльдерлина, облеченных в форму его чарующих стихов. Философию Эмпедокла я никогда не воспринимал как концепцию краха, но всегда – как мировоззрение, которое ориентировано на успех как раз потому, что оно осознаёт возможность краха.

99

Hцlderlin, 1973, 7. См. рус. пер.: Гёльдерлин Ф. Смерть Эмпедокла / пер. с нем. Я. Э. Голосовкер. М. – Л.: Academia, 1931. С. 20.

На первый взгляд кажется праздным в эпоху всеохватной воспроизводимости вещей и организмов заниматься насчитывающими два с половиной тысячелетия идеями философа, излагавшего свои идеи изящным эпическим гекзаметром. И может показаться анахроничным, что эти рассуждения располагаются в начале работы, специфическим образом исследующей отношения человека и машины. В конце 1940-х годов, примерно в то самое время, когда Алан Тьюринг написал ставшую впоследствии известной статью об умных машинах, а Норберт Винер опубликовал книгу о взаимоотношениях между контролем и коммуникацией посредством кибернетики, Эрвин Шрёдингер прочел в Дублине и Лондоне серию лекций об отношении греков к природе, причем напрямую объявил своим героем атомиста Демокрита. Свою собственную специальность, теоретическую физику, к наиболее ярким представителям которой Шрёдингер и относился, он считал находящейся в положении глубокого кризиса базовых положений, связанного с распространением теории относительности, квантовой механики, усилением роли биологии, но также и с опытом исторического насилия, которое было организовано с помощью естественных наук. Поэтому он считал уместным возвратиться к истокам мышления о природе. Тем самым он выступал против ложно понятого Просвещения. В качестве свидетеля ярко выраженной противоположной позиции, Шрёдингер цитировал австрийского физика Эрнста Маха, который в одной из популярных лекций утверждал, что «наша культура постепенно приобрела полную независимость, намного возвысившись над античной. Она следует совершенно новому направлению». «Она сосредоточена, – по мнению Маха, – „вокруг математического и научного просвещения. Следы античных идей, все еще влачащие жалкое существование в философии, в юриспруденции, искусстве и науке, составляют скорее препятствия, чем ценный вклад в них, и в конечном счете перед лицом развития наших собственных взглядов станут несостоятельными“» [100] . «Высокомерную грубость этих строк» Шрёдингер парировал защитительной речью в пользу «возвращения», к тем истокам мышления, в которых еще не произошло разделение, сформировавшее современный естественнонаучный образ природы. Опасные недоразумения не могли бы возникнуть у «людей, знающих слишком много, но у людей, полагающих, что они знают значительно больше, чем они знают на самом деле» [101] . Для своего возвращения Шрёдингер нашел прекрасное сравнение:

100

Цитируется по: Schrцdinger, 1956, 29. См. рус. пер.: Шрёдингер Э. Природа и греки. Ижевск: НИЦ «Регулярная и хаотическая динамика», 2001. С. 20.

101

Ibid., 13. См. рус. пер.: там же, 10.

Наш взгляд скользит вспять, вдоль стены: разве мы не можем снести ее, разве она существует с незапамятных времен? Если мы проследим ее извивы в истории через холмы и долины, то перед нами предстанет далекая-далекая страна, отдаленная от нас на более чем две тысячи лет, где стена становится все меньше, а затем и вовсе исчезает, а путь оказывается еще не разделенным и единым. Некоторые из нас считают достойным усилия возвратиться и посмотреть, нельзя ли чему-нибудь научиться у этого заманчивого изначального единства [102] .

102

Ibid., 21. См. рус. пер.: там же, 14–15.

Речь, конечно же, не идет о том, чтобы предлагать фактическое или воображаемое возвращение во времена, предшествовавшие этим разделениям. Это невозможно ни в частной, ни в публичной сфере. Но, наверное, все же стоило бы заново продумать такие констелляции, которые, очевидно, были подспорьем для открытого и свободного мышления – несмотря на противодействие власть имущих, которое определяло повседневность. «Разумеется, решающим фактором послужили не количество и не плотность социально благоустроенных образованных людей, – пишет физик и теоретик хаоса Отто Рёсслер в тексте об основоположнике теории хаоса, Анаксагоре, который лишь немногим старше Эмпедокла. – Таковы были веяния времени, настрой духа и свобода от страха. Тенденция по укреплению общества в течение некоторого времени распространялась благодаря экспансии духа немногих» [103] .

103

Рёсслер: «Благородная простота, спокойное величие – можно ли любить Анаксагора?» // Belz, 2000. S. 4.

Эмпедокл уже при жизни стал мифологической фигурой. Диодор Эфесский описывает его следующим образом: «…он облачался в пурпурную мантию, длинные, густые волосы украшены лентами и венками <…>, в сандалиях с бронзовыми подошвами – так проходил он через города, с угрюмым и неизменным выражением лица, со свитой сопровождающих его слуг…» [104] Благодаря особым врачебным способностям Эмпедокла почитали как чудотворца. Ему приписывали какую-то магическую

власть над природой. Жители Селинунта приписывали ему чуть ли не божественное положение, так как он – используя собственное состояние – повернул две реки в один заболоченный и отравленный миазмами водный путь, и тем самым не только остановил распространение эпидемических болезней в их городе, но и дал жителям доступ к свежей воде. Как мыслитель пифагорейской школы, Эмпедокл, разумеется, придавал большое значение музыке, которой он приписывал целительную силу и которую он применял в терапевтических целях. Но прежде всего, он был человеком публичным. В качестве «пламенного друга свободы и притеснителя тиранов» [105] он занимался демократизацией греческих городов на Сицилии, постоянно улаживал споры за первенство на этом острове между Сиракузами и Акрагантом и уже тогда боролся за идею особого сицилийского политического единства. Однако Эмпедокл упорно отказывался занимать политические должности, обосновывая это тем, что он стремится воздействовать на людей не властью, а своим авторитетом.

104

Цит. по: Steinhart, 1840, 86. Согласно Rolland (1918, 15), у него «княжеское» выражение лица и сандалии из бронзы. Рассуждения о биографии Эмпедокла содержатся также в новейшей литературе о нем, напр., в статье Дениса О’Брайена (O’Brien Denis) // Brunschwig/Lloyd, 2000, 533–546. Однако более интересным в этом отношении мне представляется тщательно выверенный, детализированный и объемный текст Штайнхарта. См. также: Фрагменты ранних греческих философов. Часть 1 / пер. А.В. Лебедева. М., 1989. С. 334; см. также: Диоген Лаэртский. О жизни учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль, 1986. С. 326.

105

Ibid, 85. См.: Диоген Лаэртский, С. 323–324.

Итак, поскольку политическое мышление Эмпедокла полностью определялось идеей мирного разрешения противоречий, он разрабатывал и свою физическую картину мира как попытку примирить между собой непримиримые позиции. Незадолго до этого Парменид, чьим учением интересовался Эмпедокл, постулировал бытие как нечто вечное, не подверженное становлению и переменам, имеющее форму гомогенного шара. Анаксагор объяснял все сущее исходя из принципа смешения.

Природные вещи, согласно его мнению, возникают и исчезают в процессе непрерывного смешивания. Эмпедокл пытался соединить воедино эти разрозненные взгляды. Его представление о природе определяется тремя принципами. Первый из них касается сведения всего сущего к основополагающей множественности четырех элементов (стихий): огня, земли, воды и воздуха. Он называл их «корневищами», что можно перевести как rhizomata [106] . Все состоит из смешанных в разных пропорциях частиц этих четырех субстанций. Второй принцип соотносится с модусом, в котором свершается это смешение. Для Эмпедокла нет ни начала, ни конца сущего и поэтому нет также ни становления, ни уничтожения. Нечто не может возникнуть из ничего и превратиться в ничто. Его концепция для всех природных процессов – как и у Анаксагора – смешение. Четырем стихиям соответствуют материальные качества: горячее, сухое, влажное и холодное. Во всех существующих вещах и живых существах действуют четыре этих качества, фундаментальные для химической науки:

106

Эмпедокл, цит. по: Mansfeld, 1996, Bd. II, 75. См. также: O’Brien // Brunschwig/Lloyd 2000, 537, О’Брайен, по-видимому, подхватывает это понятие из-за его близости идеям Делёза/Гваттари. [Ризома – одно из основных понятий «Тысячи плато» Делёза и Гваттари. – Примеч. пер.] См. также: Фрагменты ранних греческих философов. Часть 1 / пер. А. В. Лебедева. М., 1989. 31 (B 17). С. 344.

Ибо из них – все то, что было, что есть и что будет,Ибо из них – деревья, из них стали мужи и жены,Дикие звери, и птицы, и в море живущие рыбы,Также и боги из них, многочтимые, долгие днями.Только они и есть, и все те же, но входят друг в друга,Разный вид принимая – настолько их смесь изменяет [107] .

Эмпедокл не делает существенного различия между разнообразными явлениями природы. Все для него являются одушевленными и для них характерны различные сходства. Растения Эмпедокл считает особенно восприимчивыми существами. Он называет их «эмбрионами» природы, которые в состоянии объединять в себе оба пола и размножаться без взаимной секреции. С животными и людьми их, по его мнению, объединяет множество аналогий. Чем для растений служат листья, тем для животных и людей являются перья, шерсть или волосы [108] .

107

Mansfeld, 1996. Bd. II. S. 83. Издание фрагментов досократиков Мансфельда, по существу, основано на совместном издании Германа Дильса и Вальтера Кранца. Рус. пер. цит. по изд.: Эллинские поэты VIII–III вв. до н. э. М.: Ладомир, 1999. С. 186. См. также: Фрагменты ранних греческих философов. С. 349.

108

Steinhart, 1840, 98, а также: Mansfeld, 1996, 119. См. также: 382.

IMG_3.1 Пятитомное сочинение Фрица Кана «Жизнь человека» представляет собой кульминацию описания человеческого организма как механической системы. На примере оптического восприятия здесь приводятся в качестве объектов перцепции важнейшая машина ускорения XIX в., часы, и электрические сигналы тревоги. (Kahn, Bd. 4, 1929, Tafel XXII)

Третий принцип озаряет учение Эмпедокла о природе в целом. Этот принцип сделал это учение столь же привлекательным для Платона, Плотина и неоплатоников, сколь и для магических натурфилософов XV–XVI веков, и, возможно, именно он породил оценку Аристотеля, согласно которой поэт-философ был «косноязычен, он, пожалуй, предчувствовал истину, но был не в состоянии выразить ее философским языком» [109] . Силы, лежащие в основе операции смешивания элементов, суть аттракция и репульсия, притяжение и отталкивание, или – выражаясь тем языком, который предпочитает Эмпедокл в своих поэмах: Любовь и Раздор. Они служат причиной всех движений. Используя обозначения, которые ближе к естественным наукам Нового времени, мы могли бы говорить также об энергиях, а соотносясь с элементами (стихиями) – о материи. Благодаря взаимодействию энергии и материи, которое направляется сродством между элементами, мы, в сущности, сталкиваемся с той парадигмой, которая как в физике, так и в химии и по сей день играет важную роль при анализе природы как в великом, так и в малом, как в макромире, так и в микромире природных феноменов. В зависимости от того, как распределяются Любовь и Раздор в их конкретном проявлении, определяются и структура универсума, и соотношение центра и периферии. Идеальная форма задается через господство Любви. Если Любовь действует в центре всех движений, то смешивания распределены равномерно. Это sphairos, состояние покоя, мира, счастья. Форма, соответствующая этому состоянию, есть мяч, шар, который уже для Парменида воплощал наилучшую из возможных форм сущего. Но это состояние для Эмпедокла не вечно и не статично, оно включает в себя непрерывную длительность движения. Раздор непрестанно врывается в покой и счастье и производит, силой разделения, новые соотношения элементов и новые смешения. Любовь вытесняется из центра. Язык, используемый Эмпедоклом для обозначения этого состояния, отражает его собственную судьбу, но также и судьбу многих из его современников-интеллектуалов, которые – подобно Анаксагору – были вынуждены отправиться в изгнание. Любовь изгоняется во внешние пределы осаждающего ее хаоса [110] . С периферии она начинает заново создавать новые соотношения элементов им во благо.

109

Steinhart, 1840, 90. См. также: 339.

110

Так Роллан (Rolland, 1918, 21) интерпретирует Эмпедокла. См. также: Роллан Р. Эмпедокл Агригентский и век ненависти / пер. с франц. Л. А. Рубакиной. New-York: Association Press, 1918.