Архипелаг ГУЛАГ. Книга 1
Шрифт:
Глава 1
Корабли архипелага
Налаженная система. – Как сажают в вагон-зак. – Как представить это в поезде рядом? – Происхождение термина «столыпинский вагон». – Как устроен этот вагон. – Степень наполнения. – Селёдка и без воды, почему. – Оправка в вагон-заке. – Смешение политических с уголовными.
Льготы политическим в царской тюрьме. – Первая встреча с блатными. – Ломка обычных понятий. – Разобщённость Пятьдесят Восьмой и безсилие её. – Безнаказанность блатных. Как это основывается Уголовным кодексом и марксизмом. – Участие конвоя в блатном грабеже. – Прямой конвойный грабёж, приёмы его.
Как арестанты узнают свой маршрут. – Как отправить письмо из вагон-зака.
Ничего не иметь! – Смотреть, запоминать. – История Макса Сантера. – История Ивана Коверченко. – Эрик Андерсен слушает русскую девушку.
«Маятник» в вагон-заке. – Выгрузка. – Как надо садиться на землю. – Милостыня от вольных. – Полюби такие минуты! – Взяться под руки! – Взяться за пятки! – Притравить отстающих.
Воронки 20-х годов. – Послевоенная раскраска. – Внутреннее устройство воронка. – Как управляются там блатные. – Встреча подполковника Иванова.
От Берингова пролива и почти до Босфорского разбросаны тысячи островов заколдованного Архипелага. Они невидимы, но они – есть, и с острова на остров надо так же невидимо, но постоянно перевозить невидимых невольников, имеющих плоть, объём и вес.
Черезо что же возить их? На чём?
Есть для этого крупные порты – пересыльные тюрьмы, и порты помельче – лагерные пересыльные пункты. Есть для этого стальные закрытые корабли – вагон-заки. А на рейдах вместо шлюпок и катеров их встречают такие же стальные замкнутые оборотистые воронки. Вагон-заки ходят по расписанию. А при нужде отправляют из порта в порт по диагоналям Архипелага ещё целые караваны – эшелоны красных товарных телячьих вагонов.
Это всё налаженная система! Её создавали десятки лет – и не в спешке. Сытые, обмундированные, неторопливые люди создавали её. Кинешемскому конвою по нечётным числам в 17.00 принимать на Северном вокзале Москвы этапы из бутырского, пресненского и таганского воронков. Ивановскому конвою по чётным числам к шести утра прибывать на вокзал, снимать и держать у себя пересадочных на Нерехту, Бежецк, Бологое.
Это всё – рядом с вами, впритирочку с вами, но – невидимо вам (а можно и глаза смежить). На больших вокзалах погрузка и выгрузка чумазых происходит далеко от пассажирского перрона, её видят только стрелочники да путевые обходчики. На станциях поменьше тоже облюбован глухой проулок между двумя пакгаузами, куда воронок подают задом, ступеньки к ступенькам вагонзака. Арестанту некогда оглянуться на вокзал, посмотреть на вас и вдоль поезда, он успевает только видеть ступеньки (иногда нижняя ему по пояс, и сил карабкаться нет), а конвоиры, обставшие узкий переходик от воронка к вагону, рычат, гудят: «Быстро! Быстро!.. Давай! Давай!..» – а то и помахивают штыками.
И вам, спешащим по перрону с детьми, чемоданами и авоськами, недосуг приглядываться: зачем это подцепили к поезду второй багажный вагон? Ничего на нём не написано, и очень похож он на багажный – тоже косые прутья решёток и темнота за ними. Только зачем-то едут в нём солдаты, защитники отечества, и на остановках двое из них, посвистывая, ходят по обе стороны, косятся под вагон.
Поезд тронется – и сотня стиснутых арестантских судеб, измученных сердец, понесётся по тем же змеистым рельсам, за тем же дымом, мимо тех же полей, столбов и стогов, и даже на несколько секунд раньше вас – но за вашими стёклами в воздухе ещё меньше останется следов от промелькнувшего горя, чем от пальцев по воде. И в хорошо знакомом, всегда одинаковом поездном быте – с разрезаемой пачкой белья для постели, с разносимым в подстаканниках чаем – вы разве можете вжиться, какой тёмный сдавленный ужас пронёсся за три секунды до вас через этот же объём эвклидова пространства? Вы, недовольные, что в купе четверо и тесно, – вы разве смогли бы поверить, вы разве над этой строкою поверите, что в таком же купе перед вами только что пронеслось – четырнадцать человек? А если – двадцать пять? А если – тридцать?..
«Вагон-зак» – какое мерзкое сокращение! Как, впрочем, все сокращения, сделанные палачами. Хотят сказать, что это – вагон для заключённых. Но нигде, кроме тюремных бумаг, слово это не удержалось. Усвоили арестанты называть такой вагон «столыпинским» или просто «столыпиным».
По мере того как рельсовое передвижение внедрялось в наше отечество, меняли свою форму и арестантские этапы. Ещё до 90-х годов XIX века сибирские этапы шли пешком и на лошадях. Уже Ленин в 1896 году ехал в сибирскую ссылку в обыкновенном вагоне третьего класса (с вольными) и кричал на поездную бригаду, что невыносимо тесно. Всем известная картина Ярошенко «Всюду жизнь» показывает нам ещё очень наивное переоборудование пассажирского вагона четвёртого класса под арестантский груз: всё оставлено как есть, и арестанты едут как просто люди, только поставлены на окнах двусторонние решётки. Вагоны эти ещё долго бегали по русским дорогам, некоторые помнят, как их и в 1927 этапировали в таких именно, только разделив мужчин и женщин. С другой стороны, эсер Трушин уверял, что он и при царе уже этапировался в «столыпине», только ездило их, опять-таки по крыловским временам, шесть человек в купе.
История вагона такова. Он действительно пошёл по рельсам впервые при Столыпине: он был сконструирован в 1908 году, но – для переселенцев в восточные области страны, когда развилось сильное переселенческое движение и не хватало подвижного состава. Этот тип вагонов был ниже обычного пассажирского, но много выше товарного, он имел подсобные помещения для утвари или птицы (нынешние «половинные» купе, карцеры) – но он, разумеется, не имел никаких решёток, ни внутри, ни на окнах. Решётки поставила изобретательная мысль, и я склоняюсь, что большевицкая. А называться досталось вагону – столыпинским… Министр, вызывавший на дуэль депутата за «столыпинский галстук», – этого посмертного оболгания уже не мог остановить.
И ведь не обвинишь гулаговское начальство, чтоб они пользовались термином «столыпин» – нет, всегда «вагон-зак». Это мы, зэки, из чувства противоречия казённому названию, чтобы только называть по-своему и погрубей, обманно повлеклись за кличкой, подсунутой нам арестантами предыдущих поколений, как легко рассчитать – 20-х годов. Кто ж могли быть авторы клички? не «контрики», у них не могло возникнуть такой ассоциации: царский премьер-министр – и чекисты. Это, безусловно, могли быть только «революционеры», вдруг, для себя неожиданно завлечённые в чекист скую мясорубку: или эсеры, или анархисты (если кличка возникла в ранних 20-х), или троцкисты (если в поздних 20-х). Когда-то змеиным укусом убив великого деятеля России, ещё и посмертным гадким укусом осквернили его память.
Но так как вагон этот был излюблен лишь в 20-е годы, а нашёл всеобщее и исключительное применение – с начала 30-х, когда всё в нашей жизни становилось единообразным (и вероятно, тогда достроили много таких), то справедливо было бы называть его не «столыпиным», а «сталиным».
Вагон-зак – это обыкновенный купейный вагон, только из девяти купе пять, отведенные арестантам (и здесь, как всюду на Архипелаге, половина идёт на обслугу!), отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решёткой, обнажающей купе для просмотра. Решётка эта – косые перекрещенные прутья, как бывает в станционных садиках. Она идёт на всю высоту вагона, доверху, и оттого нет багажных чердачков из купе над коридором. Окна коридорной стороны – обычные, но в таких же косых решётках извне. А в арестантском купе окна нет – лишь маленький, тоже обрешеченный, слепыш на уровне вторых полок (вот без окон – и кажется нам вагон как бы багажным). Дверь в купе – раздвижная: железная рама, тоже обрешеченная.
Всё вместе из коридора это очень напоминает зверинец: за сплошной решёткой, на полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа, похожие на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так тесно никогда не скучивают животных.
По расчётам вольных инженеров, в сталинском купе могут шестеро сидеть внизу, трое – лежать на средней полке (она соединена как сплошные нары, и оставлен только вырез у двери для лаза вверх и вниз) и двое – лежать на багажных полках вверху. Если теперь сверх этих одиннадцати затолкать в купе ещё одиннадцать (последних под закрываемую дверь надзиратели запихивают уже ногами) – то вот и будет вполне нормальная загрузка сталинского купе. По двое скорчатся, полусидя, на верхних багажных, пятеро лягут на соединённой средней (и это – самые счастливые, места эти берутся с бою, а если в купе есть блатари, то именно они лежат там), на низ же останется тринадцать человек: по пять сядут на полках, трое – в проходе меж их ног. Где-то там вперемешку с людьми, на людях и под людьми – их вещи. Так со сдавленными поджатыми ногами и сидят сутки за сутками.
Нет, это не делается специально, чтобы мучить людей! Осуждённый – это трудовой солдат социализма, зачем же его мучить, его надо использовать на строительстве. Но, согласитесь, и не к тёще же в гости он едет, не устраивать же его так, чтоб ему с воли завидовали. У нас с транспортом трудности: доедет, не подохнет.
С пятидесятых годов, когда расписания наладились, ехать так доставалось арестантам недолго – ну полтора, ну двое суток. В войну и после войны было хуже: от Петропавловска (казахстанского) до Караганды вагон-зак мог идти семь суток (и было двадцать пять человек в купе!), от Караганды до Свердловска – восемь суток (и в купе было по двадцать шесть). Даже от Куйбышева до Челябинска в августе 1945 Сузи ехал в сталинском вагоне несколько суток – и было их в купе тридцать пять человек, лежали просто друг на друге, барахтались и боролись [148] . А осенью 1946 Н. В. Тимофеев-Ресовский ехал из Петропавловска в Москву в купе, где было тридцать шесть человек! Несколько суток он висел в купе между людьми, ногами не касаясь пола. Потом стали умирать – их вынимали из-под ног (правда, не сразу, на вторые сутки), – и так посвободнело. Всё путешествие до Москвы продолжалось у него три недели. (В Москве же, по законам страны чудес, Тимофеева-Ресовского вынесли на руках офицеры и повезли в легковом автомобиле: он ехал двигать науку!)
148
Это к удовлетворению тех, кто удивляется и упрекает: почему не боролись?