Архипелаг Исчезающих Островов
Шрифт:
Он то и дело оборачивался к нам – видно, ему доставляло удовольствие показывать новым людям город.
Но вот, подскакивая на бревенчатом настиле, машина выехала за пределы Океанска и двинулась на север вдоль реки. Овчаренко уже не вертелся на своем месте рядом с шофером, не оборачивался к нам, а сидел понурясь, надвинув фуражку на глаза. Настроение его испортилось.
Мы с Андреем молчали, догадываясь, куда он везет нас.
– Стоп! Тут! – сказал Овчаренко, придержав за плечо шофера.
Мы вышли из машины.
Она стояла на пустынном, лишенном растительности мысе. Длинная коса вдавалась далеко в море, напоминая волнорез.
– Соленый Нос?
– Да.
Поодаль, за решетчатым забором, белели метеорологические будки, торчала мачта с флюгером, еще дальше виднелось несколько бревенчатых домиков.
Метеорологической станции не могло быть здесь во времена Петра Ариановича. Но пейзаж, надо думать, остался без изменений.
Так ясно представлялся он в моем воображении, что я не удивился, увидев его: серые скалы, плоский галечный берег, на котором смирно сидело пять или шесть лохматых сибирских лаек, и над всем этим – северное небо.
Именно таким ожидал я увидеть здешнее небо, хотя теперь был июль, а Петр Арианович и Овчаренко пытались бежать в сентябре.
Как часто снились мне и этот пустынный берег, и невеселая гладь тундры, и три раскачивающихся силуэта, неотвратимо приближающихся сзади…
– Название “нос” – обычное у северян, – донесся до меня голос Овчаренко. – “Нос” – это значит “мыс”: Канин Нос, Святой Нос… А Соленым его назвали оттого, что речная, пресная вода смешивается тут с соленой, морской…
Затем он упомянул о значении недавно построенной метеостанции Соленый Нос. Говорил Овчаренко очень громким, бодрым голосом, отвернувшись от нас. Я понял его. Друг Петра Ариановича старался с простодушной деликатностью разрядить нервное напряжение.
Море, одно бескрайное море было впереди. Море и небо. Линия горизонта стерлась между ними…
Андрей тронул меня за рукав.
– Поехали, Леша, – сказал он тихо. – В двадцать один час у тебя разговор с Москвой, а я созвал совещание научных работников.
– Сейчас!.. Вот я стою здесь, на этом берегу, и все-таки не верю! Я не могу поверить в то, что Петра Ариановича нет… А ты?
Андрей молчал.
– Не знаю, – уклончиво сказал он, смотря вдаль. – Не зря же моряки говорят: океан – могила храбрых…
Это был предпоследний день нашего пребывания в Океанске. Ночью получено было “добро” Москвы, то-есть разрешение на выход в море, а на другой день утром “Пятилетка”, осторожно разворачиваясь против ветра, двинулась мимо лесовозов вниз по реке. В толпе провожающих виднелась и невысокая, коренастая фигура нашего нового друга, которого мы успели полюбить за эти несколько дней. Он постоял на пирсе, помахал нам рукой, потом почти бегом кинулся к зданию порта.
Тотчас же по рее, свисавшей с мачты на крыше, помчались вверх сигнальные флажки: сначала флажок с тремя полосами – синей, белой и синей, за ним – треугольный, как бы перечеркнутый крестом, и, наконец, четырехугольный, с маленьким красным крестиком в центре.
Это был прощальный привет Большой земли. Согласно морскому церемониалу, Овчаренко желал нам счастливого плавания и удачи.
Разноцветные флажки побежали по реям лесовозов, замелькали, забились на ветру. Пожелание Овчаренко было подхвачено и повторено всеми океанскими пароходами, стоявшими на рейде.
Капитан Тюлин приказал поднять ответный сигнал: “Благодарю”.
Мы миновали Соленый Нос. В скулу борта тяжело ударила волна и разлетелась ослепительно белыми брызгами…
Глава вторая
НА ТРАВЕРЗЕ МИРАЖА
Туман уходил на запад.
Только низкая голубоватая дымка стлалась над морем, создавая странную зрительную иллюзию. Водная поверхность как бы приподнималась, море парило, как говорят на Севере.
И признака льдов не было на горизонте. Ледовый прогноз, полученный для восточной части моря Лаптевых, был благоприятным и полностью оправдывался.
Краски моря медленно менялись. Вначале оно было зеленоватого оттенка – сказывалась близость реки, – потом появились синие полосы. Чем дальше мы уходили в открытое море, тем гуще делалась его синева.
Жизнь на ледоколе налаживалась. Под ровный гул машин проходило в кают-компании комсомольское собрание – Степан Иванович рассказывал молодым морякам о задачах экспедиции и о выдающемся русском ученом П.А.Ветлугине. Мерный голос его, доносившийся через открытые иллюминаторы на палубу, заглушался по временам сиплым сорванным голосом завхоза, который распекал кого-то у камбуза [12] .
Капитан похаживал по мостику, невозмутимо-спокойный, широкоплечий, заложив руки за спину. Маленькие светлые глаза его щурились, что было признаком хорошего настроения. Капитана радовали чайки.
12
Камбуз – кухня.
“Если чайка села в воду, жди хорошую погоду”, – такова старая примета поморов. А чайки, которых было видимо-невидимо вокруг, садились на воду. Правда, покачавшись на отлогой волне, они тотчас же снимались и принимались снова кружиться у борта корабля. Это птицы-попрошайки. И голоса у них были какие-то плаксивые, жалостные. “Подайте на пропитание, подайте”, – словно бы клянчат они, провожая корабль.
Из штурманской рубки на мостик поднялся Сабиров (на “Пятилетке” он совмещал обязанности штурмана и старшего помощника).
Глядя на него и на капитана, сблизивших головы над картушкой компаса, я вспомнил рассказ Сабирова о том, как Федосеич в свое время вырабатывал в нем характер моряка.
Тогда молодой казах только закончил мореходное училище и служил штурманом на танкере, которым командовал Федосеич. Караван кораблей шел в Архангельск. При подходе к Северо-Двинскому маяку на танкере Сабирова вышла из строя одна из машин, что затруднило маневрирование. Начальник каравана дал семафор: “Рекомендую взять лоцмана”. Федосеич ответил: “Мой штурман впервые ведет корабль. Чтобы не портить его характер, прошу разрешения лоцмана не брать”. Ответ – “добро”, то есть “разрешаю”. И танкер благополучно вошел в Северную Двину.